Уильям Сароян - Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона

Я знал, кого она имеет в виду: Лилиан Пендер. Она была уверена, что та специально подобрала мне эту семейку, потому что не могла справиться с портретом. И еще потому, что Джон Весли всегда брал меня с собой в фургон, когда отправлялся во Фрут-вейл. Я был рад, что вернулся. Еще один день в том месте погубил бы мое здоровье навеки.

Однажды на крыльце дома неподалеку от приюта стоял и плакал мальчик. Я как раз возвращался из «лесной школы». Мальчику было три-четыре года, и я понял, что только что-то ужасное могло заставить его так плакать. Я остановился на противоположной стороне улицы, смотрел на него и слушал. Скоро открылась парадная дверь, и четверо мужчин вынесли гроб и установили его в фургон, и мальчик разрыдался совсем отчаянно. Он не хотел, чтобы увозили гроб, где, наверное, была его мать, а может, отец, но фургон уехал. Мальчик остался стоять на крыльце, и какая-то женщина безуспешно пыталась успокоить его. Я мог бы подсказать ей нужные слова.

«Он перестанет плакать только в том случае, если вы вернете к жизни умершего, а ведь вы не можете этого сделать, правда? Этого никто не может сделать, но, видит бог, может быть, это сделаю я. Всякий делает то, что можно сделать. Но если кто-то плачет, как плачет этот мальчик, давайте постараемся и сделаем невозможное , тогда он перестанет плакать. Давайте подумаем, как это сделать».

Есть вещи, которые остаются с вами навечно, к ним возвращаешься снова и снова, и среди прочего со мною навечно остался этот плачущий мальчик на крыльце. Меня постоянно ранит его печаль. Маленькая девочка, например, так бы не убивалась. Она бы до такой степени не растерялась. Трезвый взгляд на вещи дается девочкам раньше, чем мальчикам. Любая девочка одновременно безумна (в самом прекрасном смысле этого слова) и в высшей степени разумна, она быстро схватывает суть происходящего, она опытнее: да, кто-то умер, а нам надо продолжать жить. Какая польза от слез?

Если бы печаль могла заговорить, то горе мальчика свелось бы к такой оглушительной и простой истине:

«Я знаю, что мама умерла, я знаю, что папа умер, знаю, что мертвые навсегда останутся мертвыми, но я отказываюсь этому верить, я отказываюсь это признать, и вы не имеете права требовать от меня, чтобы я в это верил, раз в это верят все остальные. Мне нужно, чтобы мне вернули маму, моего папу. Если вы меня послушаетесь, то вы ни звука от меня больше не услышите».

Среди холмов за приютом в длинном бараке, похожем на выстроенные тут же загончики для цыплят и кроликов, жило семейство с Запада, и дороже этих людей у меня никого не было на всем белом свете.

Веселый и безалаберный отец, мать, пятеро мальчишек и дочка — все в возрасте от пяти до восемнадцати лет, все в веснушках, а первенец — дочка, озорная красотка, которая ни в чем не уступала братьям и при этом умела щадить их самолюбие.

Они все, как на подбор, были легкие, смешливые, их тянуло к приключениям, к озорству. Их все интересовало. У старшего мальчика был мотоцикл, он вечно его чинил, а потом носился по округе, приторочив к заднему сиденью младшего братца или меня. Они знали все про горы, про деревья, про горных птиц и зверей, знали все ручейки и протоки, знали рыб, знали, где поймать змею и откуда принести кувшин бурых увертливых «водолазов» — так они их называли, я думаю, это были саламандры.

А еще они вечно что-нибудь мастерили, и у них получалось, они возились с деревяшками и с бумагой, и получался, например, змей, они высоко запускали его в небо, змей рвался на нитке, а они бежали, спотыкаясь и падая, смеялись, что-то кричали друг другу, — черт побери, это была семья, от них по-человечески пахло, и дома у них культурно пахло, и даже в загончиках для кур и кроликов приятно дышалось.

С самым младшим мы очень подружились, но буквально на днях я не мог вспомнить, как его звали. Что делает время! Рой Мелвин? Черт, начисто забыл! Он вприпрыжку прибегал к нам в приютский сад пли на огород за мной или за кем-нибудь еще из своих приятелей, и, если мы работали, скажем, копали картошку, он оставался и работал с нами, болтал и смеялся, словно был из наших, приютских, а многие ли мальчишки в Окленде были на это способны? Вот что значит — парень с Запада. Иначе их не звали.

Иногда кто-нибудь из них приходил к нашему начальству и просил отпустить к ним кого-нибудь до ужина — вот так десяток-другой раз попал к ним и я. Но видели мы их постоянно, они всегда были рядом, это была большая семья, и смотреть на них было одно удовольствие. Приятно было знать, что есть такие большие семьи.

Летом 1959 года в квартире на авеню Виктора Гюго мы очень много рисовали.

Жизнь бурлила в нас ключом, мы не давали себе минуты передышки: точили лясы, спорили, кричали до хрипоты, — иначе мы не могли. Мои ребята марали настоящую бумагу, из магазина, а я предпочитал макулатуру — всех видов оберточную бумагу, брошюры, которые вам всучивают на улице, бумажные рубашки из сигаретных коробок, извещения, приглашения, проспекты и программки с чистыми оборотами, конверты с моей фамилией, адресом и марками.

На глазах у ребят я копил всю эту бумагу и на их же глазах пускал ее в дело. Я люблю бумагу — об этом я уже говорил, — а это значит, что я люблю всякую бумагу.

На таких-то вот обрывках появлялись первые слова многих моих рассказов, романов и пьес, наброски сюжета, композиции, основной мысли, пробы стиля. Я храню эти обрывки бумаги — и всегда их сохранял.

Проходит десять лет, двадцать, и, случайно наткнувшись на какой-нибудь из них, я всегда поражаюсь его искусству, силе, реальности — и этим поспешно набросанным словам, и самому клочку бросовой бумаги, конверту, извещению, приглашению.

Время и что-то вдобавок к нему превратили лоскуток бумаги с каракулями в чудо природы, в творение человеческое. И что бы ни означали написанные там слова, в какой бы связи ни стояли они со сделанной потом работой, этот исписанный клочок дает картину, и она глубоко волнует, потому что она непритязательна, небрежна и безыскусна и одновременно в ней столько правоты и смысла, ибо она существует.

Своим ребятам я запретил выбрасывать записи и рисунки, которые они делали в школе либо дома. Я велел им сунуть их куда-нибудь и забыть о них, потому что через десять-двадцать лет будет приятно взять их в руки и многое узнать о самих себе.

Как все дети, они с прилежным видом пропускали мои слова мимо ушей. Всякий выбирает свою дорогу и с нее уже не сворачивает, и я очень боюсь, что они теряют на своем пути все, чем богаты, и если это так, то я люблю их за это еще больше, потому что любви дороги не траты и не приобретения, ей дорог этот вот растратчик или тот приобретатель.