Уильям Сароян - Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона

Я ненавидел школу, ненавидел тамошние законы и порядки. Я ненавидел правительство. Я ненавидел заточение и унижение свободной и живой души. Трижды в жизни я чувствовал себя заключенным: в приюте, в школе и в армии. В приюте я провел четыре года, в школе — семь или восемь и в армии — три. И каждый раз казалось, что это навечно. Но я ошибся. На заключение я был осужден лишь однажды — когда родился, а ведь это было также освобождением, и в этом вся соль. Свободный заключенный.

Всем известно, что я с пеленок был великим человеком, и всем это порядком надоело, так что давайте посмотрим других людей и зверей.

И пусть они тоже будут великими или по крайней мере пусть такими кажутся. При этом постараемся не забыть, что есть еще менее великие, совсем не великие, антивеликие, никакие, не представляющие интереса, не имеющие значения, ни на что не годные, несчастные, больные, безумные и злые.

Для начала — тот бродяга, что шел по улице, когда я родился. Хорошо, что он был.

Потом — ближайшие родственники, семья, их мы, пожалуй, опустим. Кому она нужна — семья? Вечное напоминание, кто ты таков, — а зачем это? Ты — больше, ты чертовски больше, и к чертям все, что доказывает обратное.

Наконец — отцова лошадь. Лошадь, понятно, не человеческое существо, но она до такой степени часть людей, что отчасти и она — люди.

Не думайте, что сейчас появится горячий конь, на которого мой отец вспрыгнет и ускачет вдаль. Ничего похожего. Речь идет о лошади, которая запряжена в фургон, который увозит нас из маленького дома с маленьким виноградником во Фресно и везет на север — сначала в Сан-Франциско, потом немного к югу, в Сан-Хосе, где умрет мой отец.

И вообще ничего замечательного я не знаю об этой лошади, я не всматривался в ее понурую, грустную, как у всех старых лошадей, морду — ничего этого не было.

Лошадь была — это факт.

Мимо в голубой курточке проехал на велосипеде рассыльный (и опять всем известно, что пройдет время — и я надену такую же курточку, сяду на такой же велосипед и стану таким же рассыльным). Велосипед поднял за собой горячую пыль, я дышу этой пылью. Дышится хорошо, потому что еще пахнет зноем, водой из заросшего травою рва, созревающим виноградом, полевыми цветами, пахнет временем, семьей, лошадью и отцом, который в последний раз вышел за порог маленького дома.

Что происходит, ребята?

Что-то происходит. Не зря проехал тот рассыльный в голубой курточке и поднял за собой пыль. Не зря лениво плывет в воздухе пух одуванчика. Не зря камнем упала в крону старой маслины птица, отчаянно о чем-то вереща.

Что происходит?

Я не знал, что происходит, а другие молчали.

В фургоне, рядом со мною и тоже на фруктовой коробке, набитой книгами, сидел и молчал мой брат, впереди, на скамеечке возницы, молчали сестры, молчал отец, молчала мать, и, само собой, молчала лошадь.

И тут прозвучат ответ, он исходил от отца: он дважды цокнул языком. Звуки предназначались не мне, а лошади, и та немедленно, хотя и с великой неохотой, отозвалась на них.

И ответ был дан уже словом, человеческим словом. — наверное, английским. — но по-прежнему он адресовался лошади.

— Пошла!

И я понял.

Поехали. Усталая старая лошадь тронулась с места.

Смятенный молодой человек, говоривший с лошадью, тоже тронулся. Усталая земля осталась и попятилась назад. Свидетель свидетельствовал, слушающий слушал, думающий думал, пыль поднималась из-под копыт лошади, пыль поднималась из-под колес фургона, и мы сидели как обреченные.

Никто не знал, что сказать, и никто ничего не говорил, но с шестерыми людьми (трое мужчин, трое женщин) что-то происходило, и что-то происходило на пыльной дороге, бескрайней в оба конца, и что-то вершилось в деревьях вдоль дороги и в виноградниках поодаль от нее.

Никто не произнес ни слова, но происходившее само говорило за себя. Кто это привалился там к брату и заснул? Кто никогда не вспомнит, чем кончилась эта поездка, хотя всегда будет помнить ее начало? Вы уже угадали, кто это, ему три года и две-три недели от роду, это последний член семьи, которая скоро разбредется.

Полное имя человека было Джон Весли Хаген. Вместе со своей женой, Лилиан Пендер, он заправлял приютом. Он был шотландец, и, может, она тоже была шотландкой. Его я еще терпел, зато ее не мог выносить. На виду у всей столовой мне однажды вечером пришлось подняться и пройти ярдов двадцать до того места, где он ждал меня, и, поскольку он позвал именно меня, а я вскочил как уколотый и шел странно — вроде бы и спешил, но как-то вразвалочку, — вся столовая умирала со смеху. Я подошел к нему и почувствовал на щеке прикосновение его шершавой ладони — это была ласка, поскольку он улыбался, но я ненавидел его в ту минуту.

Лилиан Пендер писала портреты. Она и меня призвала позировать ей, и я позировал, но она нервничала все время — то ли из-за меня, то ли по своему поводу, — и ничего у нее не получалось. Она вытаскивала меня к себе шесть-семь раз, но так и не кончила портрета. Она была, что называется, из хорошей семьи, сортом повыше, чем, к примеру, семья ее мужа, о чем ему регулярно напоминали. Сам он об этом нередко забывал, и тогда она непременно ставила его на место.

Джон Фордерер был одним из опекунов или чем-то в этом роде, ему было лет тридцать пять, у него была рыжая борода, и ребята его обожали, потому что он сам любил детей и не ставил это себе в заслугу. Он разорился, но трагедии из этого не делал. Он одним из первых купил автомобиль и регулярно набивал машину ребятней и вез покататься.

В приюте только и разговоров было что о мистере Фордерере и его автомобиле, и особенно красноречивы были счастливцы, вкусившие это удовольствие. Каждую неделю к их числу прибавлялось шестеро или семеро мальчиков и девочек, отказа никому не было, и поэтому приближалась моя очередь.

Но нам не повезло. Он погиб в катастрофе, а с ним погиб мальчик четырех-пяти лет, только-только увековеченный кистью Лилиан Пендер. То ли на них налетел поезд, то ли автомобиль столкнулся с другим автомобилем, то ли он вдруг перевернулся, а может, врезался в стену, либо в дерево, либо в какой-нибудь памятник. Забыл, а может, и никогда не знал, только рыжебородого человека я больше не видел. И того мальчика я больше не видел и даже тогда не мог вспомнить, знал ли я его вообще. И сейчас не могу вспомнить. Наверное, так случается, когда умирают младенцы.

Портрет в красках репродуцировали на почтовых открытках, и ребятам постарше разрешили ходить по домам и продавать эти открытки, собирая средства для его матери, или на памятник, или зачем-то еще.

Однажды вместе с Сэмми Исааксом и Тедди Доланом я задумал и провернул авантюру, впоследствии квалифицированную как преступление: я вошел в кабинет (и одновременно мастерскую) Лилиан Пендер, намереваясь вежливо попросить, чтобы нам троим — уже давно не малолеткам, нам было, наверное, лет по шесть — тоже доверили по дюжине почтовых открыток для продажи в домах. В кабинете никого не было, зато на столе лежала толстенная пачка открыток, и я взял штук тридцать-сорок и вернулся к своим нетерпеливо ожидавшим и не терявшим надежды друзьям. Я поделил открытки, как сдают карты (тебе — тебе — мне), и мы пустились в путь, стараясь далеко не разбредаться.