Уильям Сароян - Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона

Конечно, я не помню людей, открывавших мне дверь на звонок или на стук, и в галерею памятных лиц включить их не могу, но я помню свое смущение, когда они восклицали: «А, ты из приютских!» — и давали за открытку пять центов, или десять, или все пятнадцать, а то и целых двадцать пять. Очень скоро у меня был полный карман денег, карман даже оттягивало книзу, и такие же успехи были у Сэмми Исаакса и Тедди Долана. Разумеется, мы испытывали искушение, мучительное искушение истратить немного на себя, но было как-то неловко урывать от денег погибшего мальчика, и мы не стали безумствовать, а просто купили себе каждый на пять центов конфет, съели их, потом продали оставшиеся открытки, гордясь, какие мы ловкие, дерзкие, отважные и удачливые.

Между тем начинало темнеть, а каждый из нас был богачом, и мы подумали, не сбежать ли нам и не спустить ли все эти деньги, но потом передумали и решили, что пора отыскивать обратную дорогу. И тут подвернулся галантерейный магазинчик Вулворта. И пришлось зайти — такие там были замечательные вещи. Каждый выложил еще по пять центов за карманный ножик, но, видно, мы там долго проторчали, потому что, когда мы вышли на улицу, была самая настоящая ночь.

Мы у многих спрашивали дорогу в приют и в какой вообще стороне Пералта-стрит. Одни примерно знали, другие даже не представляли, третьи присоединялись к нам и тоже расспрашивали прохожих, а попались и такие, что посоветовали обратиться в полицию. Это заставило нас взять руки в ноги и рассчитывать только на самих себя.

Ехал пустой фургон, и возница предложил подкинуть нас, и мы согласились, хотя совершенно не представляли, в ту ли сторону он едет, и он этого не знал, но, как бы то ни было, мы ехали.

Мы не узнавали улиц, не узнавали домов и в конце концов спрыгнули с фургона и спросили парнишку одиннадцати-двенадцати лет, и он, оказывается, знал, это было черт-те как далеко, но он хоть подсказал дорогу. Мы почти бежали, потому что положение у нас было незавидное. И действительно, нам трудно было позавидовать, когда вымощенная булыжником дорожка вывела нас к самому крыльцу административного здания.

Нас уже ждали.

Лилиан Пендер сграбастала мою руку и потащила за собой в кабинет. Я выложил на ее стол все деньги, мои компаньоны сделали то же. Она закатила нам нуднейшую проповедь, а вокруг ходил, выходил и входил Джон Весли, пытаясь как-то остановить ее, а главное, пресечь наказание, если ей вздумается на нем настаивать. И она таки настояла на нем: оставить без ужина.

Мы не стали устраивать рева. Повозмущались между собой — и все, потом вымыли руки, как было велено, и сели в пустой спальне — другие тем временем ужинали. Скоро ребята вернулись, стали расспрашивать, и мы не скупились на подробности. Некоторые из ребят постарше, проникшись чувством справедливости, сказали:

— Они обязаны накормить ребят ужином.

Мы просили их не затевать шума: конечно, поужинать было бы прекрасно, но мы по горло сыты речами Лилиан Пендер.

Ирландка-стряпуха оказалась в курсе дел, о чем-то потолковала с Джоном Весли, явился посыльный и велел без лишнего шума идти за ним. Он привел нас на кухню к Джону Весли. Тот велел стряпухе усадить нас за столик, где обычно закусывала она сама. И она попотчевала нас таким ужином, что мы его надолго запомнили.

Некое семейство попросило отпустить к ним на лето симпатичного мальчишку — и выбор пал на меня. Летом это было принято делать, и многие мальчики и девочки на месяц-другой, а то и на все лето уезжали погостить в лоне чужой семьи.

«Видимо, богатые люди, — размышлял я. — Может, будет интересно. Может, там три раза в день едят цыпленка. Ведут интеллигентные разговоры. Свежие мысли, свежие впечатления. Попробуем!»

Дом оказался грязным бараком, в котором до невозможности пахло гнилью, пылью и мочой. Что до его обитателей, то они старались понравиться, но от них тоже пахло.

Само собой разумеется, люди пахнут, у каждого есть свой личный запах, и ничего дурного в этом нет, но даже в ту пору я понимал, что у восемнадцатилетней хозяйской дочки, пообещавшей научить меня бросать лассо, запах был чересчур личный.

Я не мог там дышать — пахло хуже, чем грязью. Пахло чем-то гибельным, от чего брала тоска.

Я, конечно, не хотел показаться неблагодарным, я настроился выглядеть счастливым и веселым мальчиком, но стол был грязный, обед отвратительный, отец — зануда, мать какая-то хворая, двадцатидвухлетний сын весь в прыщах, а про дочку я уже сказал. Я не пробыл в доме и шести-семи часов, как меня по-настоящему встревожило, кому могло понадобиться сыграть со мной такую злую шутку.

Приют был сущий ад, но я привык к нему, сжился с его идиотскими порядками, я знал, что к чему, и мог ко всему притерпеться, не делая из собственной жизни ужаса и кошмара, а здешний ад был безысходно смраден. В приюте витал запашок дезинфекции, щелока, едкого мыла , но он держался только в туалете, а сами помещения пахли, как пахнут общественные заведения, не сравнить со здешним духом.

Тем не менее я убеждал себя, что хозяева по-настоящему симпатичные и интеллигентные люди, что дом превосходен и мне в нем скоро понравится жить, что во всем виноват я сам, а раз так, то надо не спеша и спокойно во всем разобраться, получше приглядеться и к людям, и к их дому. Уже завтра все пойдет по-другому, и я оправдаю надежды начальства, которое организовало это мероприятие. Я проведу здесь месяц, может, два, и, когда вернусь, мне будет чем гордиться, я смогу поговорить о своих хозяевах с теми, кто вот так же гостит где-нибудь сейчас.

Спать меня уложили в какой-то прихожей. Кровать была колченогая, матрас весь в комках, одеяло и простыни гнилостно пахли плесенью, и вместо сна я всю ночь бессмысленно роптал на весь свет, на приют и на самого себя.

С одной стороны, надо придумать, как здесь продержаться, с другой же стороны, надо немедленно встать, одеться, дождаться утра, пойти прямо к отцу семейства и сказать, что я буду ему очень признателен, если он поймет меня правильно: что я хочу обратно в приют.

Я сказал ему об этом до завтрака . Я не мог найти в себе силы снова сесть за тот стол и занимать рот их едой и разговорами.

Уже через час я был в приюте.

Зачем они это делали? Зачем глупцы вменяют себе в обязанность быть добрыми, если поделиться им нечем?

Кого-то разочаровало, что я так быстро вернулся, кого-то встревожило, но те, с чьим мнением я считался, — они радовались, что я не дал втравить себя в эту историю. Это были мой брат и сестры, и старшая — ей уже было пятнадцать — сказала:

— Какая наглость — посылать тебя в такое место! Я им все скажу, это им так не сойдет. Я знаю, кто это сделал. Ничего, я ей скажу пару слов. Может, вы еще на помойку пошлете моего брата? И так далее.