Светлое будущее

Я пересказал это брату.

— Верно, — сказал он. — Твой друг не дурак. Забастовки нужны. Побольше забастовок, и дело сдвинется. Но, увы, чтобы наш советский человек забастовал, нужны крайние обстоятельства.

— Слухи ходили, что у вас там бастовали.

— А, пустяки. У нас — не в Москве. Не на виду. Мигом раздавили. И никаких следов. Одни слухи. А слухи походят-походят и забудутся. Потом, за слухи мы тоже берем. Клевета, брат! Вот так!

— Как же там получается: сам признаешь, что забастовки нужны, и сам же меры принимаешь, чтобы их не было?

— Спроси что-нибудь потруднее. А у нас даже бастующие понимают, что их надо давить. Иначе совсем жрать нечего будет.

Приехал Дима. Наконец-то он получил разрешение на отъезд.

— Представляешь, — сказал он, — среди тех людей, которым ты передал письмо, оказался наш... тьфу ... твою мать!., их человек. Но я все устроил по другому каналу. На проводы не приходи, старик. Я же не маленький, понимаю. Это тебе может здорово повредить! Ты и так, по-моему, на пределе. Боже мой! Что за страна! Люди должны скрывать свою многолетнюю дружбу, чтобы не испортить официальную жизнь! А ведь это — предательство. Причем специфически советское: и предающий, и предаваемый оба добровольно идут на это, принимая это как норму социальной жизни. И всем наплевать на наши реальные отношения. Важно лишь, чтобы формально дело выглядело так, как хочет официальное общество: раз ты не придешь на проводы, значит, не было нашей тридцатилетней дружбы.

Разговорились об эмигрирующих и о их судьбе на Западе. Вспомнили о художнике... который недавно насовсем уехал на Запад и сейчас устраивает триумфальные выставки по всему миру.

— Я ведь хорошо знал его, — сказал Дима. — Случай интересный во многих отношениях. Его изображают там как кристально чистого в моральном отношении борца против насилия. Ведь это ложь. Он был вполне равноценным партнером нашей системе. Если бы он был этаким чистеньким архангелом, его бы раздавили еще в юности. Наша система даже своим жертвам навязывает общие черты: способность ловчить, лгать, лицемерить. Или сражайся на почве полной безнравственности, или погибай в начале пути. А помнишь писателя...? Чего только он не делал, чтобы завоевать доверие. Писал скверные книги. Писал подленькие статейки. Был партийным боссом. Зачем? Поехать за границу, остаться там и напечатать свою книгу, которую (как он думает) он писал честно и искренне. Единственную честную книгу в своей долгой писательской жизни!

— А возьми нашу среду, — сказал я. — У пас на десяток проходимцев, карьеристов, партийных чинов, администраторов, зятьев и т. п. в академию выбирается один приличный ученый. Зачем? Чтобы вся академия выглядела не как злачное место для удовлетворения корыстолюбия, тщеславия и властолюбия, а как храм науки, в который входят лишь выдающиеся умы и морально безупречные личности. И на что только люди не идут, чтобы пробиться в этот храм! И так во всем, за что ни

возьмись. Опять же премии. Хочешь верь, хочешь нет, а у нас будут выдвигать Баранова, Канарейкина, Тваржинскую. Трехтомный труд «Торжество идей коммунизма». Почитал бы! Обсмеяться можно.

— Обидно то, что мы сами все это прекрасно понимаем и добровольно участвуем во всей этой оргии лжи. Я уезжаю хотя бы для того, чтобы выбраться из этой лужи г...а. Пусть там хуже будет. Но тут я больше не могу.

— А каково тем, кто не может вне этой лужи? Мы же знаем, что собой представляет наша лужа. Знаем о возможности чего-то другого, получше. А способности жить вне этой нашей гнусной лужи мы с детства лишены. Остается тупеть, мерзеть, становиться искренне адекватным своей г...ой луже. Иначе жить нельзя.

— Надеюсь, мы еще увидимся. Поедешь на конгресс какой-нибудь, дай знать. Я приеду повидать тебя, где бы я ни был.

— Ладно, — говорю я, — пусть ты прав. Но представь себе, что свершилось такое чудо и ты оказался в тех временах революции и Гражданской войны. И ты наперед знаешь, что произойдет. Знаешь, что будет Архипелаг Гулаг. Что ты стал бы делать? С кем бы ты пошел?

— Это другой вопрос. Для меня тут проблемы выбора нет. Я бы пошел с красными, если бы даже знал, что на другой день меня расстреляют. Для меня и теперь нет проблемы выбора. Случись что — я до последней капли крови буду защищать эту страну и этот строй жизни. Я не хочу возвращаться назад. Я хочу идти вперед, принимая случившееся как бесспорный факт. Критика коммунизма на почве коммунизма не есть борьба против коммунизма. Она не может в принципе привести к реставрации докоммунистических порядков. Скорее наоборот, именно зажим критики коммунизма тесно связан с тенденцией к такой реставрации или в крайней случае с тенденцией к перерождению в духе

такой реставрации. Кстати, никто сейчас так много не делает для дискредитации коммунизма, как само наше высшее руководство и официальные власти. И тоже, кстати, сталинизм был самой классической контрреволюцией. И знаешь, что инстинктивно чуют наши привилегированные слои в критике советского строя жизни в первую очередь? Угрозу революции, т. е. угрозу своему благополучию. Вот какие фокусы выкидывает порой история. Тут все вывернуто, перевернуто, искажено. Я хочу лишь докопаться до сути дела. Хочу обрести начало нового пути. А с кем бы ты пошел положа руку на сердце?

И я не смог ответить на этот вопрос. Я не испугался: с Антоном я мог быть предельно откровенен. Просто у меня не было такого ответа. И я не хотел его искать.

— Вот видишь! А ведь суть-то дела проста: опять встала вечная проблема имущих и неимущих, насилующих и насилуемых. Я — неимущий. Ты — имущий. Что может быть проще? Идея коммунизма была рождена неимущими или во имя неимущих и во имя страдающих. Во имя страдающих рождается теперь критика коммунизма как данной реальности. И критика коммунизма отныне и во веки веков есть столь же серьезное дело, как и сам коммунизм. Антикоммунизм есть реальность самого коммунизма и его вечный спутник. Чего вы боитесь? Это же блестящий пример в пользу вашей же диалектики. Или вы ее допускаете в применении к кому угодно, только не к себе?

— Ты сказал: антикоммунизм. Но мы при этом имеем в виду нечто иное, чем ты. Мы имеем в виду критику коммунизма с позиций капитализма.

— Чушь! Нет такого явления в реальности. Вы имеете дело со схемами, выдуманными вами же. Всякая критика коммунизма в эпоху торжествующего и процветающего коммунизма есть антикоммунизм, какие бы источники эта критика ни имела и чем бы она пи вдохновлялась. Иное дело — борьба против Советской Империи и ее сателлитов как определенной совокупности государств. Поскольку последние коммунистические, эта борьба принимает форму антикоммунизма. Но это — разные вещи.