Светлое будущее

Их умышленно смешивают как с той, так и с этой стороны. Западу, которому мы угрожаем, выгодно представить нашу угрозу как угрозу коммунизма, а не просто как угрозу со стороны народов, населяющих страны нашего блока. Нам выгодно представить сопротивление нашему наступлению на Запад как антикоммунизм, а не как сопротивление нашествию народов с каким-то (безразлично каким) строем жизни. Конечно, в нашем давлении на Запад есть социальный момент: ликвидировать базу для сравнения и критики нашего образа жизни. Но не он главный. Тут важнее борьба, вытекающая из взаимоотношений народов и государств за существование, безопасность, господство.

— Вот видишь,ты же сам признаешь...

— Я готов признать все, что вы потребуете. Я хочу только одного: выделить специфические явления коммунизма в чистом виде, как это делал Маркс в отношении к капитализму, и подвергнуть их объективному исследованию. Вот и все.

— Ничего себе претензия! Ты хочешь ударить в самое сердце. Ты хочешь раскрыть секреты механизма коммунистической эксплуатации и уверяешь, что это очень скромно.

— Я не претендую на то, чтобы раскрыть этот механизм. Я знаю свои силы. Я претендую только на одно: на попытку убедить хотя бы кого-нибудь в том, что такой механизм есть.

— Это то же самое. Все равно это значит ввязаться в драку не на живот, а на смерть.

— Я это понимаю. К сожалению, я понимаю еще и кое- что похуже. У Маркса было большое преимущество: пока раскусили ею замысел, он уже сделал свое дело. У нас же имеется целая армия идеологов и теоретиков, которая заранее видит замыслы такого рода, и имеется могучий аппарат, способный пресечь их в зародыше. Коммунизм намерен законы своей натуры сделать самой запретной тайной своего последующего бытия.

— По-моему, ты преувеличиваешь. Как только коммунизм ощутит свою полную безопасность, он самым циничным образом откроет свои тайны.

Он никогда не ощутит состояния безопасности. Опасение за себя — одно из необходимых его качеств, если даже в мире останется всего одна-единственная страна. Ты знаешь, почему тебя провалят на выборах?

Вопрос был столь неожиданный и столь неприятный по содержанию, что я растерялся.

— Так вот, тебя провалят именно потому, что тебя хорошо знают, и знают, что у тебя есть какое-то желание понять коммунизм научно, т. е. объективно. Во всяком случае, Они все хорошо знают, что в тебе нет твердой и непоколебимой решимости всеми силами помешать самопознанию коммунизма. Ты, как и все Они, мешаешь. Но делаешь это так, как будто что-то оставляешь про себя. Так, на всякий случай.

Я с нетерпением ждал звонка. Как только закончится заседание Отделения, станут известны результаты выборов. Общее собрание — пустая формальность. Главное — Отделение. Вечером позвонил первым Сериков и сообщил печальную новость: меня провалили, прошел Васькин. Потом звонили многие другие. Провалили одним голосом. И этот голос был голосом маразматика Канарейкина. Он решил заложить меня и такой ценой продлить... Что продлить? Болван, все равно твои дни сочтены. Не поможет тебе это. Теперь тебя сожрут за полгода максимум!

Оказывается, Канарейкин выступил и сказал, что я — способный ученый, но увлекающийся, что я еще молодой, могу подождать до следующих выборов, что у меня есть ошибки, которые надо исправить, и г. п. Выступление Канарейкина вызвало недоумение, но на всякий случай некоторые мои сторонники (и друзья, конечно) проголосовали против.

Итак, комедия окончена. И у меня наступило облегчение. Я даже отчасти был доволен: теперь будут шеп тать по углам, что подонка Васькина выбрали, а меня, порядочного ученого, завалили. Ну, теперь держись. Теперь меня разнесут в АОН, в ВПШ и на кафедрах во всех местах, где у меня сложилась репутация ревизиониста. Отдел разгонят. Все наши книги и статьи, находящиеся в издательствах, завернут обратно. Намеченные защиты отложат и замотают совсем. Отменят командировки. И в журналах начнут шипеть. Сначала косвенно, потихоньку. Потом прямо, в лоб и на всю железку. И на всех заседаниях, совещаниях, собраниях будут склонять наши имена. И во всех резолюциях снизу доверху будут посвященные нам пункты. И так по крайней мере пару лет. Если, конечно, не произойдет еще нечто из ряда вон выходящее. Впрочем, если это будет нечто, касающееся не нас, на нас набросятся с удвоенной силой как на виновников.

Обдумав все это, я первый раз за все это сумасшедшее время заснул спокойно и проспал даже завтрак. Ну что же, теперь буду жить по-человечески. Буду отдыхать, читать книжки, похожу по музеям. Кому сказать, не поверят, что я последние двадцать лет ни разу не катался на лыжах и ни разу не был в картинных галереях и на концертах. Два-три раза в театре был. Да и то случайно. Больше времени будут проводить с Ленкой и Сашкой. Красота!

И все-таки то, что они сделали, несправедливо. Как же так получилось это?

Существует неуловимый, но совершенно реальный механизм, решающий судьбу человека в нашем обществе. Это не есть решение в собственном смысле слова, предполагающее личности, наделенные волей и сознанием. Это есть некое поведение или реакция части общества на твою персону, обусловливающая те или иные решения лишь как формальные следствия. Этот механизм не является и механизмом общественного мнения — такового у нас вообще нет. Это нечто другое, специфичное именно для нашего общества. Как работает такой механизм, трудно сказать. Тут нужны специальные научные исследования. И, конечно, в рамках понятий марксизма он не поддается описанию.

Кто знает, с чего все началось. Может быть, где-то Канарейкин специально перехвалил меня, сказав, что я далеко пойду, а кто-то позавидовал или обиделся. Может быть, М. Л. носик скривил при звуке моей фамилии или ручкой махнул, а Фрол по секрету рассказал кому-нибудь, прибавив кое-что от себя. Или Корытов намекнул Канарейкину, что Там есть мнение... Или кто-то написал куда следует письмо о моих отношениях с Димой. Или с Антоном. Кто-то написал или сказал о том, что я покровительствую евреям и диссидентам. Кто знает. Теперь истину установить невозможно. Мы рождаемся на свет, неся в себе зародыши своей гибели.

Потом начинается период количественных накоплений. Там намекнули. Тут упомянули. Здесь ругнули. Тут потребовали. Но до поры до времени это роли не играет. Это — норма. На всякого продвигающегося индивида должно быть накоплено нечто такое, что потом в случае надобности можно было бы пустить в ход. Нужны более серьезные причины, чтобы мера была перейдена и количество перешло в качество. Что это за причины? Опять- таки ответить невозможно. Мои работы о формации? Чушь. Не будь их, придрались бы к другому. Так что же? Ответ ясен: я — шестидесятник по всем показателям, а шестидесятые годы были ошибкой. Ошибку надо исправить. Инерция шестидесятых годов толкала меня вверх. А состояние общества, положившее конец этим годам, подставило мне ножку. Это — просто один из участков, где с некоторым опозданием исправляли ошибки тех лет. И это естественно. Противоестественно было бы, если бы я прошел. Я не успел. В этом суть дела. Все остальное — внешнее оформление. Мои книги тут ни при чем. Я в представлении всех прочно связан с тем периодом, а он кончился.