Светлое будущее

Остается найти повод, который развязал бы лавину того неумолимого механизма решения, о котором я говорил. Такой повод есть: мои робкие попытки внести что- то новое в марксистское учение об общественно-экономической формации. Обсуждение в АОН с участием ВПШ, нашего института и представителей кафедр разных учреждений Москвы прошло, как и следовало ожидать, на высоком идейно-теоретическом уровне. Интересно, что меня не столько ругали, сколько хвалили. Меня защищали Афонин, Канарейкин, Еропкин и многие другие крупные фигуры. Даже Васькин нахваливал. Но все это производило ощущение некролога. Я тоже выступил. Кое в чем признался, кое-какие обвинения отверг. Я стремился удержаться. Зачем? Привычка. Желание сохранить отдел: если я полечу, отдел разгонят.

Но судьба моя была решена. И речь могла пойти только о мере моего падения. Возможно, я и удержался бы на прежнем месте, ограничившись потерей полставки в университете и выходом из редколлегии журнала, если бы не статья в одном западном журнале, в которой меня противопоставили консерватору Канарейкину и иже с ним как новатора, стремящегося идти вперед и учитывать веяния времени (статья была посвящена конгрессу). В результате райком предложил создать специальную комиссию и расследовать положение в отделе.

Дальнейший ход событий ничего непредвиденного не содержал, за исключением пустяка. На партсобрании, на котором разбиралось мое дело, неожиданно для всех сорвался один парень. Был такой тихий, незаметный. И не из нашего даже сектора. И такого наговорил, что его тут же исключили из партии. И с работы уволили. А я — виновник событий — отделался в конце концов пустяком: выговором с занесением в личное дело. Если не считать снятия с должности.

Возглавлял комиссию заместитель Баранова. От института в комиссию вошли Тваржинская, Никифоров и Сериков. Помимо грубых теоретических ошибок, допущенных мною и рядом других сотрудников отдела (нужна групповщина!), комиссия отметила грубое нарушение ленинских принципов подбора кадров (раскопали, что при зачислении в отдел нескольких младших сотрудников, в том числе — Антона, были допущены нарушения каких-то формальностей). На партбюро раздавались голоса о том, чтобы меня исключить из партии. Но учли мои прошлые заслуги и ограничились выговором. Собрание шло, как и положено в таких случаях, гладко, с обличениями, с обязательствами, с призывами и т. д. Если бы не этот парень! Зря он полез, только испортил дело. Представители райкома и горкома уже начали было склоняться к более мягкому взысканию мне, как вдруг этот инцидент! После этого такой шабаш поднялся, что вспомнить страшно. Ничего подобного не было со времени Сталина. В результате меня тоже сначала исключили и лишь потом на бюро райкома смягчили — оставили с выговором с предупреждением. А на Комиссии партийного контроля при ЦК снизили просто до выговора. Собрание вынесло рекомендацию освободить меня от обязанностей заведующего отделом. Отдел полностью реорганизовали — изменили название и объявили конкурс на все должности. Сотрудников пораскидали по другим отделам, часть выгнали (не рекомендовали подавать на конкурс, и они сами ушли). Меня благодаря ходатайству Канарейкина пристроили старшим научным сотрудником в один заштатный институтик, неофициально признанный местом ссылки всякого рода провинившихся. Светка, конечно, испарилась — перешла к новому заведующему. Я не жалею о ней. Тамара затеяла развод и раздел квартиры. А я, почувствовав все прелести жизни обычного старшею научного сотрудника, блаженствовал — отсыпался, делал зарядку, гулял по улицам, ходил два раза в месяц в институт за зарплатой. И начал обдумывать новую книгу, которую решил написать с полной откровенностью и всерьез.

Но пришла беда — открывай ворота. Не стало Ленки.

Я смутно помню этот период. И не хочу его вспоминать. Зачем? Все равно ничего уже не изменишь. А если помнить об этом, нельзя жить. И разве не так же обстоит дело в отношении всего нашего общества к своему кошмарному прошлому? Это неверно, будто наши власти стремятся скрыть наше прошлое от молодежи, и только. Если это и правда, то лишь часть ее. К тому же не самая главная. А главное тут в том, что почти все население страны не хочет вспоминать о прошлом, ибо оно хочет хотя бы мало-мальски терпимо жить теперь. Вспоминают о прошлом лишь те, кто сделал это своей профессией (Солженицын, Антон), и те немногие, которые подпадают под их влияние. Я с большим опозданием понял, что жертвами этой памяти стали мои дети. И я тоже виноват в этом. Я недооценил опасности, думал, что это пустяки, что реальная жизнь сильнее эфемерных речей неудачников.

Потом я долго болел. Из больницы меня взяли Сашка и Антон. Я еще был в таком состоянии, что Сашка решил некоторое время пожить вместе со мной. Часто приходили Антон с Наташей и приносили вкусную еду. Откуда они берут деньги? Антон до сих пор без работы. Наташа говорит, что они теперь даже лучше живут. Она печатает на машинке. Антон, как это и водилось у нас исстари, делает переводы и закрытые рефераты через посредников, отбирающих у него по крайней мере половину заработанного. Но все равно они не унывают. Говорят, хватает. Ждут книгу. Наивные люди!

Однажды я спросил Сашку, как все произошло.

— Она сама, — ответил Сашка.

— Но почему?!

— Она все узнала.

— Как?!

— Случайно. Она с ребятами из школы пошла в военкомат пригласить ветеранов войны на День Победы. Там случайно обнаружила, что ты и дядя Антон из одного полка. Я-то давно догадался. Но я никому ни слова, клянусь. Я же понимаю. А она... девчонка!..

По старой памяти потянуло меня на Старую площадь. Решил записаться к кому-нибудь на прием. К кому? Не знаю. Зачем? Тоже не знаю. Просто по принципу «авось», «а вдруг». Но потом передумал и побрел в центр. У «Метрополя» неожиданно встретил Виктора Ивановича. Он явно обрадовался встрече. Я предложил заглянуть в кафе, перекусить. Он сказал, что тут отвратно кормят, и предложил дойти до «Узбекистана». Я сказал, что туда идти бесполезно, там всегда дикая очередь. Он сказал, что очередь пустяки, что для нас это не проблема. И действительно, через полчаса мы уже сидели в «Узбекистане», Виктор Иванович делал умопомрачительный заказ угодливо изогнувшемуся официанту, а я испуганно шарил по карманам. Виктор Иванович сказал, чтобы я не беспокоился, сегодня он угощает.

Разговорились. Я начал жаловаться на Москву. Спешка. Давка. Серость. Скука. Раздражение. В общем, высказал все, что обычно говорят о Москве в интеллигентских кругах.

— Нет могу с вами согласиться, — сказал Виктор Иванович после того, как я выговорился, мы для начала осушили по рюмочке водочки и приобщились к царским закускам, каких я не видел со времен последнего визита к Корытовым. — Вы просто не знаете Москвы и не ощущаете ее реальной жизни. Москва — великий город. Один из самых великих городов мира во всех отношениях. А если учесть напряжение жизни, то, может быть, самый великий. Пульс мира бьется сейчас здесь, в Москве. Москва — все, что угодно, только не провинция, как вы заметили. Париж и Лондон теперь больше провинция, чем Москва. Я уж не говорю о Риме, Вене, Мадриде и прочих городах Европы. Нет, Москва давно не провинция.