Фрэнсис Фицджеральд - Издержки хорошего воспитания

Чарльз (с досадой): Меня чертовски воротит от твоих воззрений на человеческую природу. И мне ненавистны часы, которые я здесь провел.

Еще несколько дюжин детеймистера Ики выбегают из дому, поскальзываются на траве, спотыкаются о цветочные горшки и натыкаются на петушков. Слышно, как они бормочут: «Мы уходим» и «Мы тебя покидаем».

Мистер Ики (сломленный горем): Они все меня бросают. Я был слишком добр. Берег розгу и испортил песню. О, мне бы железы Бисмарка!

Доносится кваканье клаксона, — вероятно, шофер Дивайна ждет не дождется своего хозяина.

(Вне себя от горя.) Они не любят почву! Они изменяют традициям Великого Картофеля! (Он порывисто загребает горсть земли и втирает ее в лысую макушку. Волосы буйно идут в рост.) О Вордсворт, Вордсворт, как справедливы твои слова!

Все со стонами и выкриками «Жизнь!» и «Джаз!» медленно продвигаются в сторону кулис.

Чарльз: Назад к земле, как же! Я вот уже десять лет пытаюсь повернуться к ней задом!

Другой ребенок: Быть может, фермеры и есть становой хребет нации, но кому охота становиться хребтом?

Другой ребенок: Какое мне дело, кто в нашей стране пропалывает грядки с салатом, если мне подают его на стол!

Все: Жизнь! Исследования психики! Джаз!

Мистер Ики (борясь с собой): Я должен оставаться чудаковатым. И только. Важна не жизнь, а та чудаковатость, какую ты в нее вносишь…

Все: Мы собираемся скатываться вниз с Ривьеры. У нас билеты в цирк на Пиккадилли! Жизнь! Джаз!

Мистер Ики: Обождите. Дайте мне прочесть вам отрывок из Библии. Открою наугад. Всегда находится что-то связанное с ситуацией. (Он извлекает Библию из цветочною горшка и начинает читать с первой попавшейся строки.) «Анаф, Ештемо и Аним, Гошен, Холон и Гило: одиннадцать городов с их селами. Арав, Дума и Ешан…» [74] Книга Иисуса Навина. 15:50–52.

Чарльз (безжалостно): Купи еще десять колец и попробуй снова.

Мистер Ики (пробует снова): «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями твоими, волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской…» Хм! Не очень-то пристойный пассаж…

Дети мистера Ики жестоко его осмеивают, выкрикивая: «Джаз!» и «Жизнь насквозь символична!»

(Безутешно.) Сегодня не вышло. (С надеждой.) Может, отсырела? (Ощупывает книгу.) Да, отсырела… В горшке была вода… Ничего не выйдет.

Все: Отсырела! Не выйдет! Джаз!

Один из детей: Пошли, надо успеть на шесть тридцать.

Сюда можно вставить любую другую реплику.

Мистер Ики: Прощайте…

Все уходят. Мистер Ики остается один. Он вздыхает, направляется к крыльцу коттеджа, укладывается на ступени и закрывает глаза.

Опускаются сумерки — и сцену заливает такой свет, какого не бывало никогда ни на суше, ни на море. Тишина. Слышится только, как в отдалении жена пастуха наигрывает на губной гармонике арию из Десятой симфонии Бетховена. Огромные белые и серые мотыльки, снизившись, полностью покрывают старика. Однако он не шевелится.

Занавес поднимается и опускается несколько раз, обозначая тем самым, что прошло несколько минут. Можно достичь неплохого комического эффекта, если мистер Ики зацепится за занавес и будет подниматься и опускаться вместе с ним. Можно также ввести светлячков или фей на ниточках.

Затем появляется Питерс выражением почти что дебильной кротости на лице. Он что-то сжимает в руке и время от времени поглядывает на этот предмет в приливе экстатической восторженности. Пересилив себя, он кладет этот предмет на тело старика и тихо удаляется.

Мотыльки обеспокоенно мельтешат в воздухе, а потом разлетаются по сторонам от внезапного испуга. Ночная тьма сгущается, однако на прежнем месте посверкивает — крохотный белый и круглый — источая по всему Западному Айзекширу тонкий аромат — преподнесенный Питером дар любви: нафталиновый шарик.

Пьеса может на этом закончиться или же продолжаться неопределенно долго.

Предлагаемый опус не претендует на явление Литературы. Это всего лишь рассказ для брызжущих здоровьем читателей, которым подавай сюжет, а не ворох «психологических» штучек под видом «анализа». Ей-богу, вам это придется по вкусу! Читайте это здесь, смотрите в кино, слушайте с пластинки, пропустите через швейную машинку.

В горах Кентукки стояла ночь. Со всех сторон высились пустынные вершины. По склонам стремительно сбегали резвые ручьи.

Джемина Тантрум стояла внизу у ручья, где перегоняла виски в семейном аппарате.

Она была типичной девушкой с гор.

Ходила босиком. Руки у нее, большие и сильные, свисали ниже колен. Лицо свидетельствовало о разрушительном воздействии труда. Ей исполнилось всего шестнадцать, однако она уже добрую дюжину лет служила опорой пожилым папочке с мамочкой, перегоняя горный виски.

Время от времени Джемина давала себе передышку и, наполнив ковшик до краев чистой животворной влагой, осушала его, а затем возобновляла работу с удвоенной энергией.

Она забрасывала рожь в чан, толкла ее ногами — и через двадцать минут являлся готовый продукт.

Вдруг чей-то окрик заставил ее оторваться от ковшика и поглядеть наверх.

— Привет, — послышался голос. Принадлежал он вышедшему из леса человеку в охотничьих сапогах с голенищами по самую его шею.

— Ну, привет, — буркнула Джемина.

— Не подскажете ли, как пройти к домику Тантрумов?

— А вы оттуда, из нижнего поселка?

Джемина ткнула рукой в подножие холма, где простирался Луисвиль. Сама она там никогда не бывала: однажды, еще до ее рождения, ее прадед — старый Гор Тантрум — отправился туда в обществе двух судебных приставов и так и не вернулся. Поэтому Тантрумам из рода в род передавалась неприязнь к цивилизации.

Человек повеселел. Он рассмеялся беззаботным звонким смехом — так смеются в Филадельфии. Что-то в этом смехе Джемину взволновало. Она осушила еще один ковшик виски.

— А где мистер Тантрум, малышка? — не без участия спросил человек.

Джемина подняла ногу и большим пальцем показала на лес: