Ирен Немировски - Властитель душ

– У вас жар. Вы еще не оправились после болезни. Что вы собираетесь предпринять? Куда пойдете? Оставайтесь. Уже поздно. В такой час никто вас не примет. Будьте моим гостем. У меня к вам серьезный разговор. Вы мне поможете осуществить некий план. Есть одна задумка.

Он посмотрел на нее с удивлением.

– Как я могу показаться среди гостей? Посмотрите, как я одет! Да вы шутите!

– Не важно, как вы одеты. Никто и внимания не обратит. Мои гости! Видно, вы не знаете, кто у меня бывает. Одни хотят напиться на даровщинку. Другие, вроде вас, надеются перехватить тысчонку-другую. Третьи ищут богатых любовниц и покровителей. Оставайтесь, повеселимся.

– Вы хотите попросить меня об услуге?

– Да.

– Если я соглашусь, вы дадите денег?

– Вот еще! Но план стоящий, он принесет выгоду и мне и вам. Оставайтесь, потолкуем.

Дарио согласился не сразу.

– Ладно, – сказал он в конце концов. – Посмотрим, что у вас за план.

Здесь собрались они все. Дарио успел насмотреться на них в Ницце, хотя прожил там недолго: ничтожные статисты с одинаковыми лицами, одинаковыми ужимками, – они не изменятся ни через десять, ни через пятнадцать, ни через двадцать лет. Они вообще не меняются, появляясь в одно и то же время, в одном и том месте, которое тоже остается прежним, и так до самой смерти или тюрьмы (тюрьма их не пугает, отсидев в тюрьме, они возникают вновь, будто утопленники после кораблекрушения, – волна то выбрасывает их на берег, то уносит прочь).

Дарио смотрел на них, спрятавшись за портьерой. В голове мутилось от усталости, ледяное шампанское немного его взбодрило. Есть он не мог, тоска сжимала горло, и при виде множества закусок, выставленных на русский манер (первое замужество не прошло даром для Элинор – американка усвоила русские обычаи), его тошнило.

Вардес снял для Элинор меблированный особняк на бульваре Бино, принадлежавший, судя по всему, французской семье, уехавшей или разорившейся. Дарио узнавал в комнатах, эркерах, круглой гостиной благородные пропорции, величавую приветливость дома на улице Варенн.

Он не шел к гостям, лишь наблюдал за ними. Простодушный француз, не посвященный в интриги, подумал бы, глядя на эту толпу: «Богатые только и делают, что развлекаются, им бы все танцевать и пить вино!»

Но ни один из тех, кого видел Дарио, не пришел сюда развлекаться, все «пришли перехватить тысчонку-другую», как выразилась Элинор, и он точно так же, как остальные.

Он узнавал на лицах других свое возбуждение, жадность, бесстыдство. Сколько он видел себе подобных. Сколько собратьев!

С тайным сарказмом и едкой горечью, без которой у нас не хватило бы мужества смотреть на позор и немощь своей души, Дарио думал: «Да, они – мои братья, они тоже приехали во Францию из глухомани, о которой французы и не слыхали. Зато о ней знаю я, Дарио Асфар. Я тоже валялся в грязи, из которой все они вышли. Я ел тот же черствый хлеб. Плакал от тех же обид, лелеял те же мечты».

Он улыбнулся: нечего сетовать на одиночество! Вот она, его семья! Сколько братьев, незнакомых до этого вечера!

«Что будет, если я трону вон того за плечо? Знаю, он нервно вздрогнет, подавит крик, точно так же, как я. Похолодеет, испугавшись, что сейчас его арестуют. А на вид так упитан, сыт и на обнаженные плечи красавицы, увешанной драгоценностями, смотрит не с явным вожделением, а со смиренной упорной надеждой… Я знаю, он из Салоников. Наши отцы вместе работали в порту, спекулировали в захудалых лавчонках, пили в одном кабаке, передергивали, шлепая замусоленными картами на баркасах, которые качались на волнах Черного моря. А ты? Ты откуда? Из Бухареста? Кишинева? Сирии? Палестины? К примеру, тебя я встречал в Варшаве, в прохудившихся башмаках, без пальто, ты брел под мокрым снегом, ты или твой брат. С той поры у тебя красные опухшие руки, несмотря на тепло радиаторов, несмотря на усилия маникюрш, – обмороженные руки и зябкая спина, ты ссутулился, хотя одет в пиджак тонкого сукна, словно бредешь на ледяном ветру, да, я узнал тебя! А ты, красивый молодой человек, и ты, хорошенькая брюнетка, стоит мне заговорить об Одессе, о припортовом квартале, где полно проституток, вы узнаете улицы детства… Ты, известный финансист, водящий дружбу с министрами, получивший в петлицу орден, никогда не забудешь, как голодал… А ты, магнат кинематографа, всегда будешь бояться, потому что был вором. Французы считают тебя преуспевающим мерзавцем, но я тебя знаю, ты – мерзавец, достойный жалости. Ты обогащаешь тех, кто умеет тебя использовать, и обогащаешься сам, используя других. Каждому – свое счастье, по мере сил и изворотливости».

Он смотрел и на французов, затесавшихся среди инородцев. Вот драматург, истративший себя на наркотики и женщин, он знает, что успех давно позади, но пытается внушить соперникам, будто по-прежнему благополучен, полон любовного пыла, искрометного остроумия. Чтобы все шептали: «Он нисколько не опустился, он все такой же талантливый». Профессиональный игрок, обреченный всегда выигрывать – любыми средствами, ведь если он проиграет, про него скажут, что от него отвернулась удача, а это для него смерть… Дарио посмотрел на Вардеса и внезапно подумал: «Всех собравшихся объединяет не жажда денег, как думает Элинор, и не жажда удовольствий, а необходимость удержаться на плаву. Удержаться дольше, чем соперник. Спрятать свои слабости, увечья. Крепкие нервы – их единственный капитал. Сколько болезней, депрессий, фобий у этих каторжников, приговоренных добывать успех. Если бы я решился. Им нужен исповедник, человек, которому они доверили бы самые грязные тайны, который выслушивал бы их, отпускал им грехи – te absolvo, – не вынуждая раскаиваться. Накачивал бы их! Вот, что им нужно, – думал он, вспомнив, как лихорадочно умолял Вардес: «Накачайте меня, доктор!» – Да, сначала исповедь, потом накачка. Вот надежное ремесло, – пробормотал он, припоминая одно за другим имена известных людей. – Почему бы и нет? Зачем жить, как я живу? Зачем моему сыну быть нищим, как я? Почему бы мне…»

Он продолжал смотреть на толпу гостей, приглашенных Элинор: «Я думал, что вылез из грязи нищего детства и никогда больше не увижу вас. И вдруг в Париже, в самом его сердце, мы встречаемся вновь, и вы среди самых богатых, среди тех, кому все завидуют, кого презирают, быть может, но все равно завидуют! И я спрашиваю себя, зачем я шел долгим и тяжким путем, зачем тщетные усилия, образование, книги, бедность? Стоит ли и дальше мучиться и обрекать на такую же судьбу сына? У меня может быть другое будущее – я стану шарлатаном, буду лелеять болезни и пороки богачей, как лелеют редкие цветы. Сейчас я после стольких усилий, мучений, надежд вынужден клянчить, унижаться, ждать милостыни, как делал сотню раз, но больше это не повторится!»