Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Он рыкнул так, что Матей растерялся:

— Ты что?.. Ты что?

Белые, словно у собаки, зубы Иуды почти хищниче­ски оскалились.

— Кто-то говорил: Иуде евангелия не положено. Кто-то у меня евангелие спёр и испохабил.

— И не положено. По писанию.

Иуда двинулся на него.

— А по жизни? По моей? И по твоей, вонючий хорь?

— Писание.

Иуда был по-божески ироничен:

— А тридцать сребреников? Они ведь, согласно писанию, мне принадлежат, а не тебе.

— Иди получи. Кто мешает?

— По писанию, слышишь? — лицо у Иуды было страшным. — Дав-вай цену измены!

И он сделал то, чего в обычном состоянии не мог сделать: взял Матея за грудки и поднял. Мытарь бросил вацок в мох. Челюсть Данеля колотилась. Иуда с силою швырнул его на кучу хвороста. Подобрал колиту, положил в карман. Вытирая мхом руки, сказал:

— Ну вот, теперь всё по писанию. Евангелие у Матея, деньги — у Иуды. Вставай, а то я что-то не понимаю, где у тебя задница, а где лицо. Так, молодчина. Можешь теперь, по крайней мере, говорить, что не ради денег предал, а по убеждению... А теперь — вали. Люди тебя убьют. Жалко — мне нет времени. Глупые, как дорога, умного судят.

Иуда догонял своих и бурчал про себя под нос:

— Вот теперь я понял, почему один печатник вместо «бессмертия души» ошибочно набрал да и тиснул в трех тысячах примерников книги «бессмертие дупы». Так он такую вот бессмертную мразь имел в виду.

Глава LIII

ЗВЕЗДА — ПОЛЫНЬ

Упала с неба большая звезда... и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки.

Откровение, 8:11

За доброту, за жалость к мертвецам

Господь воздаст вам щедрою рукой.

Вот мы висим печальной чередой,

Над нами воронья глумится стая,

Плоть мёртвую на части раздирая,

Рвут бороды, пьют гной из наших глаз...

Не смейтесь, на повешенных взирая,

А помолитесь Господу за нас!

Баллада повешенных

В ту ночь убили не всех. Всех схваченных убивали потом, постепенно, на почве твёрдой законности, но с надлежащей неотвратимостью и жестокой добротой. Ибо лучше отрубить гангренозный член, нежели позво­лить умереть больному.

Днём и ночью ревели в подземельях меха и лязгали клещи. Граждан, к которым прикинулся антонов огонь свободолюбия и чистой веры, после допроса выводили и карали смертью на Воздыхальном горбу, перекрёстках улиц или на Лидской дороге. На смерть каждого акку­ратно составлялась бумажка. Акт.

Мещане и мужики в пыточных обречённо молчали. Жизнь потеряла для них цену в самый тот момент, когда потеряли простор, к которому привыкли, смолистый аромат пущи и поля, золотящиеся рожью и ячменем. Целыми днями стража ходила по домам, выискивала крамолу, хватала людей и тащила в большой судный зал. Истязали по одному, но приговоры выносили пачками, не слишком разбираясь, что там до чего. Узники мол­чали, и оговоров не было, зато лютовали, давая лживые показания, доносчики и лазутчики. И потому по городу катилась лавина арестов. Забирали родителей у детей и детей у родителей, мужа — от возлюбленной жены, парня — от любимой. Вся Городня не спала по ночам. Люди лежали и смотрели бессонными глазами в темноту. Пружина лживого доноса могла ударить в каждую минуту.

Не спали и арестованные в подземельях под восточ­ным нефом замка. У этих всё было определённым, и они могли бы спать, но над ними всю ночь горланила пес­ни пьяная стража: срывала на пленных свой недавний смертный перепуг. Иногда они открывали двери в под­земелья, где после истязаний лежали, не в силах пошеве­литься, ломаные люди, и делали концерт для них, ревели что-то наподобие «Песни о хаме»:

Что против копий — косы у хама?

Вот вам Эдем, что хотели добыть:

Виселиц сотни — эдемская брама.

С радости в небе пляшите ногами.

Мы властелины ещё от Адама,

Вы — от Адама ещё рабы.

Многие — кто лежал дальше в темноте — тайно плакали. Не потому, что должны были умереть, а от унижения.

И потому все молчали, даже умирая на дыбе. Таким великим было их заядлое мужество, что ужасались даже люди святой службы.

Босяцкий понял, что главное сейчас — добиться отречения Христа. Пускай под пытками вспомнит о на­стоящей истинной догме, тогда остальные запросто хрустнут в хребте. А это означает — Братчика надо истязать изобретательнее, страшнее и дольше всех.

Долго спорили, кто должен судить. И решили, что хоть подсудимый и мирянин, но, поскольку преступление касается церкви, судить будут председатели церковного суда.

Босяцкий подсказал и то, как снять с церкви боль­шую часть её вины за кару смертью. Во Франции в подоб­ных случаях церковь отдаёт преступника в руки прево. Братчика после осуждения тоже надо было отдать для исполнения приговора в руки городской рады, в руки бургомистра Юстина. Пускай пачкается он.

Когда он келейно решил этот вопрос с Лотром, тот даже пожалел, что член ордена, которому поручено дело веры, с таким лёгким сердцем собирается бросить тот ор­ден. Иронизировал:

— Ну, какой ты будешь рыцарь Иисуса? Неизвестно какой! А тут ведь ты на своём месте. И не возлюбят ведь тебя твои нынешние братья. Изменник, скажут. Увидел, что первенство теперь не наше, да и перекинулся.

— Наплевать. Я живу ради будущего. — И вдруг Лотр увидел, как помрачнели всегда спокойные и даже благожелательные глаза Босяцкого: был в них теперь ка­кой-то осуждённый, равнодушный холод, словно человек воскрес из могилы. — Живу... А наконец, живу ли? Что-то говорит мне, что могу умереть. И надо ли что-нибудь делать, если тут совершилось такое? Этот лже-Христос — предупреждение. Не может быть будущего, если по это­му свету шляется такая сволочь, как Братчик.

— Ну-ну, — не на шутку перепуганный, сказал Лотр, — успокойся.

— Я спокоен.

И, однако, он не был спокоен. Что-то случилось с ду­шами людей. Никогда он не видел такой непоколебимой закоренелости. Мечник Гиав Турай, двадцать часов про­висев на дыбе, беспрестанно не читал, а скорее выкрики­вал — от нестерпимой боли — соблазнительные места из писания (дорого дала бы святая служба и вообще церковь, чтобы их там не было), целые куски из посланий искрен­них отцов церкви (лучше бы и этих посланий не было, ибо они изобличали рясофорных), а также из очевидно еретических книг. Начитан был в делах веры да ереси.

Стоило закрыть глаза, и вот: подземелье, дыба, на ней висит нагой, неестественно вытянутый — носки ног повёрнуты друг к другу, — до синевы чёрный человек и в мерцании огня выкрикивает страшное послание кёльнского архиепископа Готье к папе Николаю, букварь ереси для многих людей — от Саламанки и аж до грани­цы княжества Белорусско-Литовского. Ереси, несмотря на то, что Готье искренне и догматически верил.