Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— И ещё раз говорю, что милости матери-церкви нет границ, что и тебе она не хочет отказать в утешений. Тебе, лже-Христу.

— А я жалею о том, что упало на меня это имя, может, больше вас.

— Это почему? — обрадовался Лотр.

— А так. Каковы бы мои намерения ни были — именем своим вред принёс. Напрасную надежду в сердцах поселил. Дескать, не только в душах, дескать, и на небе может быть доброта.

— Вот видишь, мы её тебе и несём.

— Брось. Сам ведь ты в это ни хрена не веришь. Иначе не была бы такой паскудной жизнь твоя... Ну, перед кем я исповедаться буду? Чем, из чьих рук причащусь? Что, мало было людей, которым вы в облатке яд подавали? Куда ж Бог смотрел? Сделал бы, чтобы в этом угощении яд исчез. А?

— Развязал язык, — буркнул Жаба. — На дыбе так молчал.

— А мы с тобой разные люди. Ты, к примеру, на дыбе такие бы речи да крики закатывал, что дьяволов бы воротило, а тут бы молчал, как олух, ибо ты в умной беседе и двух слов не свяжешь, осляк.

— Братчик... — Лотр очевидно ожидал ответа.

— Не изводи ты, кум, ценных сил, — сказал Христос. — Пригодятся в доме разврата. Ну, ты ведь знаешь мои мысли. И на темницах ваших печать сатаны, и причастие ваше — причастие сатаны, и доброта — доброта сатаны. И вообще, отчего ж это Бог, если он уж такой божественный, темницы для добрых терпит? А если он злой, так зачем он?

Лотр развёл руками. Потом он и Жаба вышли, оставив Юстина в темнице.

— Не надо мне утешение, — уже другим тоном про­молвил Христос. — И причастие из грязных рук. Голый человек на земле без человека. И зачем ему боги?

Светильник бросал красный свет на обессилевший лик Христа и на широкое, иссечённое шрамами, лицо Юстина. Стоял канун месяца вересков, и сквозь решётку повевало откуда-то из-за замка, из-за Немана, теплотой и мёдом.

— Ты знаешь, что тебя сожгут? — глухо спрос Юстин.

— Н-нет, — голос на мгновение осекся. — Думал, виселица.

— Сожгут. Если войт повторит на эшафоте слова о костре. Если что-то ему помешает — найдут иное средство.

— Пускай, — произнёс Христос.

— Боишься? — испытующе спросил бургомистр.

— Ясно — боюсь. Но ведь хоть бы я роженицею причитал — ничего не изменится.

— Я прикажу класть сырые дрова. Чтобы потерял сознание до огня, — буркнул Юстин.

— Спасибо.

Господствовало неловкое молчание. И вдруг Юстин с печалью крякнул:

— Говорил ведь я тебе, недолго это будет. Зачем ты меня живого оставил? Чтобы совесть болела? Прежний я, прежний... Ничего ни ты и никто другой не сделает из людей.

— А ты не прежний.

— Пускай так. Мне от этого не легче, если человек именно такая свинья, как я и думал.

Христос смотрел и смотрел Юстину в глаза. Ужасные это были глаза. Всё они видели: войну, интриги, стычки, разврат, яд и вероломство. Всему на свете они знали цену. Но, видимо, не всему, так как бургомистр не выдержал и опустил голову.

— Понимаешь, Юстин, — продолжил Братчик, — был и я наподобие безгрешного ангела. Смотрел на всё телячьими глазами и улыбался всему. Не понимал. Потом мошенником был. Такой свиньёй меня сделали, — да нет, и сам себя сделал! — вспомнить страшно. Бог ты мой, какие бездны, какой ад я прошёл! Но теперь я знаю . Смотрю на небо, на звёзды так, как и прежде смогрел, но только всё помню, всё знаю. И знания своего никогда не отдам.

Помолчал.

— Думаешь, я один так?

— Нет, не думаю, — с трудом выдавил бургомистр

— Видишь? Рождается на этой тверди новая порода людей. Со знанием и с чистотой мыслей. Что ты с ними поделаешь? Уничтожишь разве? И это не поможет. Память... память о них куда подеваешь? Вот Иуда. Тумаш, Клеоник, сотни других... Да и ты делаешь первый шаг.

— Поздно. Стар я. Вины многовато на мне.

— Не во всём вы виновны. Другого не видели. Времена быдла. Соборы, как диамант, халупы, как навоз. Да только в этом навозе рождается золото душ. А в алмазных соборах — дерьмо. На том стоим. Да только увидят люди. Засияет свет истины.

Бургомистр хрипло, беззвучно засмеялся. Подстриженная под горшок тень тряслась за ним. Да только смех не был похож на смех:

— Эх, брат, что есть истина? Видишь, Пилата повторяю. Только современного Пилата, ставшего мудрее немного. Нет такой истины, которой нельзя не загадить, запакостить. И они загадили их. Все до одной.

— Разве истина по этой причине перестала быть истиной?.. Не убей.

— А если за веру, за отечество, за властелина?.. А ночь «крестов»? А распятия на лидской дороге? — лицо у бургомистра было страшным.

— Не прелюбодействуй.

— Эг-ге. Не погрешишь — не покаешься... В ложа их взгляни... Только говорят о чистоте нравов, о морали, а... Тьфу!.. Да ещё если бы по согласию — половина беды. А то насилуют, зависимость используют, деньги.

— Не укради.

— А десятина? А дань? А подати?

— Не лжесвидетельствуй. — Христос говорил спо­рно, словно щупая душу собеседника.

— А тебя как провозглашали?! А судили как?! А все суды?

— Возлюби ближнего своего, — сурово сказал Юрась.

Юстин вскочил с места:

— Возлюби?! — глаза его угольями горели из-под волос. — А это? — рука ткнула в ожоги на груди Юра­ся. — А то?! — За окном висели, покачивались трупы на обугленных виселицах. — Ты их сжечь хотел, а они... А допросы? А эшафоты? Каждый день мы эту любовь от начальных людей княжества видим!

— А Человек? — тихо спросил Юрась.

Воцарилось молчание. Потом Юстин тихо молвил:

— Боже мой, что ты юродивый такой? Человек. Кто Человек? Хлебник? Ильюк? Слепцы эти? Босяцкий?

— Не о них говорю. О тебе.

— Как обо мне?

— Если ты враньё в каждом завете видишь — кто же ты, как не человек? Если рассмотрел за высокими шва­ми бесстыдную брехню — стало быть, человек. Если жаж­дешь иного и святого, пускай себе не зная, где оно, — ста­ло быть, есть ведь Человек на Земле? Не только волки. Не только звери, пакостники и лжецы.

Юстин молчал.

— А о тех — что сказать. Вот потому, что они еже­часно убивают эту жажду иного, жажду святого — отберётся у них правда и дана будет Человеку. Пожалуй, не­скоро! Но ведь откуда он родится, Человек, если все мы сейчас будем топтать в себе его искры?

— Стало быть...

— Стало быть, укрепись в мужестве своём, сурово сей посев свой, не давай его затоптать, не надейся, что легко отдадут правду. Ожидай каждую минуту драки и плахи. Вот — вера. А другой нет. Другая вера — от не­чистого, от сатаны.

Стало так тихо, что слышно было, как звонко пле­скает в мису вода из рукомойника.

— Слушай, — Юстин вдруг поймал Христову руку. — Ещё перед судом эта... Магдалина... уговаривала меня, чтобы я... Я колебался. Что изменилось бы во всём этом свинстве? Но теперь я вижу: с самого начала не совершали в Городне более чёрного дела. — Он загляды­вал Юрасю в глаза почти умоляюще. — Слушай, убегай! Слушай, я подготовлю возок. Выпущу тебя. Скажу — вознёсся. Пускай чистым будет конец моих дней.