Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Говорю тебе — пантуфель я у него целовал. Но и ручки-ножки расцеловал бы. Потому что — лев.

— За ручки, за ножки, за то, что лев.

Закусили горячим — румяными колдунами.

— Папа всё может, — соглашался Тумаш. — Давай за то, что папа есть, что он всё может.

— Не буду я пить за папу. Не могу.

Фома похолодел. Разговор начинал смердеть ересью, а — из-за неё — костром. Среди гуляк могли быть шпики. Он живо представил, как подъезжает под дверь трактира «корзина для спаржи» и как его волокут туда, взяв под белы руки, два здоровяка в одинаковых плащах.

— Э-это почему?

— А ты мне налить забыл. Г-гы! Что, хорошо я пошутил?

— Тьфу! Чтобы с тобою вовек так шутили... Ну, так за то, что папа всё может. — Лёгкий туманец хмеля от этой шутки выветрился из головы Фомы.

— Но и папа не всё может, — заупрямился монах.

— Как это не всё?

— А так. Папа, как и церковь, милосерден должен быть. Осудить он может. А исполнить приговор — дудки. И кардинал так. Для исполнения приговора мирянам дело передают.

— Брешешь!

— Я тебе брехну. Вот тут, — монах похлопал по пеналу, — дело антихриста. Несу, чтобы войт подпись поставил. Костёр. «Без пролития».

— А если не поставит?

— Почему же это он не поставит? Умрёт разве ибо уедет.

— A-а. Объяснил ты мне. Хорошо. Так давай за ми­лосердие папы, за то, что и он не может.

Выпили. Подзакусили подсоленными ядрами оре­хов. Монах начал что-то рассказывать. Это был интерес­ный, содержательный, длинный рассказ. Жаль только, что Фома почти ничего в нём не понял.

— Идувойту делу... Сколькожно сидеть?.. Важндело... Делверы... Антихриста — судить!.. Безпроликрви... Ад... Голокрик! Дьячерти! Черьяволы!.. Сидеть — ни-ни, спешу. Долбыть послушанными, вот, ибо мы монахи. М-мы, братец!.. Спацелую. Пойду.

Он встал и, качаясь, пошёл к двери. Фома рассчитал­ся и, стоя в двери, смотрел, как идёт монах... Так Роскош узнал, какая судьба ожидает Христа.

...Доминиканец пришёл к дому Жабы только часа через полтора, немного, видимо, протрезвев по дороге, потому что подошёл к привратнику довольно ровно и, протягивая ковчег-пенал, властно бросил из-под капюшона:

— От святой службы к войту. Приложить руку.

Его пропустили. Жаба сидел возле неизменного корыта, и фигурки уже были расставлены на дне. Почтительный деятель занимался своей излюбленной игрой.

— Что передаёт святая служба?

— Окажите любезность приложить руку.

— Потом. Потом, — упрямился Жаба. — Позже подпишу. На Замковую площадь привезу.

— Повешение?

— Что вы, отче? Да тут и костра мало.

Жаба пустил воду, и она начала заливать — кото­рый уж раз — счастливую долину. Монах с интересом смотрел на это.

— К животным и гадам, — бормотал Жаба.

— Это что такое? — спросил монах.

— Опыт. — Войт смотрел, как фигурки шевелят руками над головой. — Завтра надо побыстрее с этой чепухой, с этим извергом рода человеческого покончить. У меня уж и люди подготовлены. Пойду, сразу как до­горит, по воеводству с войском. Чистить надо. Распусти­лись. Мразь в государстве развели. Вольнодумство. Из­менники.

Взял фигурку, поставил на край корыта.

— Всё могу. Слушайся — спасёшься. Трепещи — жить будешь. Непокорных Бог ненавидит, я ненавижу. Думать — ни-ни.

Лицо его окаменело от безумного величия.

— А людей не жаль?

— Ты сказал? — обратился войт к фигурке. — Муд­ришь? От лжефилософов набрался? Я погублю тебя, червь, вместе с мыслями. На!

Бросил фигурку в воду. Та пускала пузыри.

— Нет, не она, это я, — отозвался монах.

— Ай-а, отче. Тож-же по-до-зри-тель-но... Да нет, зачем жалеть. Если из каждой сотни этих людишек деся­ток повесить — остальные тише будут.

— Прав, — согласился доминиканец.

— Так благослови же на очищение земли от мер­зости.

Монах откинул капюшон. Жаба поднял глаза и остолбенел, увидев лицо Фомы.

— Ну вот, — промолвил шляхтич. — Бери перо.

— Я тебе...

— Слушай, войт, я тебе не игрушка, я тебе не глиняшка. Роскоши шутить не любят, и ты мне не Филипп Македонский, выскочка ты, свинопас, холуй дрянного рода, хоря тятя...

— Как смеешь?

— Ты, видно, надеешься до Цезаря дорасти. Так не дорастёшь. Во-первых, потому, что ты — сало глупое, а во-вторых, потому, что, если ты сейчас не подпишешь, я тебе, этакому Карлу Великому, загоню ноги именно в то место, которым ты думаешь.

Войт взял перо.

— Пиши: «Властью войта запрещаю казнь огнём! Последнее мое слово».

Жаба написал, улыбнулся:

— Дурак ты, Фома, кто же мне помешает потом переписать.

— Я, — ответил Роскош. — Я помешаю. Я благословляю тебя на весь остаток твоей жизни.

Войт Цыкмун Жаба не успел крикнуть. Фома с размаху ударил его медным пестом по голове:

— Благословляется раб Божий.

Делом минуты было бы уйти. Но Роскоша что-то мучило, чего-то было жалко. Вдруг он понял, чего жалко. Выгреб из воды домики, фигурки, дворцы — всё, стояв­шее на дне огромного корыта. Потом бросил туда тело войта и сильнее пустил воду:

— К животным и гадам.

Через некоторое время он отыскал на задворках, в более густых лопухах, лебеде и дуднике, мертвецки пья­ное тело доминиканца. Сбросил с себя рясу и положил ему под голову. Потом побудил, сильно растирая пьяному уши.

— Допился, — с укоризной произнёс Фома, когда доминиканец испуганно вскинулся.

— Батюшки, — ужаснулся тот. — Солнце ведь высоко. Когда же к войту?

— Я и говорю, что допился. Ты что, забыл? Были ведь мы у войта. Хорошо, что я тебя не бросил, что сверток нёс. Потерял бы где-нибудь.

— Не может быть.

— Смотри, подпись.

— Странно, — удивился монах. — Не согласился на костёр... Нич-чего не помню.

— Ещё бы. Ты хоть помнишь, что ты делал?

— Н-нет.

— Драться лез. Целовал. Хватал.

— Кого?

— Да уж не войта.

— Неужели дочку его?

— Что ты, ты ведь маленьких жалеешь.

— Жену, — обмяк доминиканец. — Что же будет?

— Ничего не будет. Уговорил я войта. Да и напугал немного. Сказал, что ты в святой службе даже за Босяц­ким следишь. Теперь тебе только молчать надо.

— Братец... Ты молчи... Пожалуйста!

— Я — могила... А потом ещё моднее было. Хотел ты сесть прямо под распятием на Росстани. Едва заволок тебя сюда. А ты — раздеваться. «Мариля, — говоришь, — ступай под бок».

Доминиканец замычал, держась за голову и шатаясь.

— Ну, я и подумал, что лучше, если ты немного поспишь. Высидел над тобою, проследил, чтобы не обокрали.

— Братец, век Бога молить... Это же подумать, свиток бы потерял!

— Ничего, — играл роль Фома. — С кем не бывает. У меня так однажды хуже было.

— Друг, молчи... Я этой гари теперь...

— Напрасно, — успокоил Фома. — Это только втягиваться не надо, а уж если втянулся — ничего. Идём, поправим голову да и разойдёмся. Поспешай, братец.