Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Кардинал стоял на замковом гульбище вместе с Бо­сяцким, Комаром и светскими властями, ожидал, слу­шал, как долетают от Немана ангельские песнопения, и смотрел, как повсюду — на башнях, на крышах, на сте­нах, на шпилях, в окнах и на решётках врат — стоит, ви­сит, льнёт, шумит, шевелится народ.

А по Взвозу ползла и ползла вверх пёстрая и пыль­ная уже змея процессии. Братчику было мучительно тяжело идти. Солнце жгло, ноги вязли в пыли и песке, которые были за лето стократ перемешаны ногами, ко­лёсами грузовых повозок, копытами коней. Вся торговля Городни проплывала от кораблей к складам и от скла­дов к кораблям по этой дороге. На всю эту торговлю он, Юрась, и посягнул, им она была продана.

Тяжело идти. Пот льёт со лба. Если бы воткнули в рот кляп, как предлагали, не взошёл бы. Это и застави­ло их отказаться. Это и ещё то, что хорошо организованный «справедливый гнев народный» заглушит любые его слова, если бы даже и вздумал бросать их людям. Тяже­ло! Огромный крест сгибает почти пополам. Вот и конец комедии, на участие в которой его силой толкнули не­сколько месяцев назад.

Как раз в это время к гульбищу подлетел гонец, спрыгнул с коня, взбежал по ступеням, начал шептать что-то на ухо Лотру.

— Кто? — побагровел тот.

— Неизвестно. Утром только и нашли. Не любил он, если его от того занятия отрывали. Говорят, монах какой-то заходил.

Лотр и Босяцкий смотрели на толпу. Монахов под капюшонами там было действительно неисчислимое множество — чудовищная сила.

— Может, осмотреть всех? — тихо спросил доми­никанец.

— От вас, говорили, монах, — ещё тише добавил гонец.

Пёс Божий побледнел:

— Нет-нет... Не будем... Этого ещё не хватало, чтобы думали: это я руку приложил. А мне зачем? Мне с ним удобно было. Больше уж мы такого глупого войта не найдём, не тем пускай будет помянут покойник... Хорошо, ступай.

Они смотрели бы на толпу ещё с большим страхом, если бы знали, сколько среди людей в рясах лжемонахов, которые не понимали по-латыни ни слова, никогда не жили в кельях и не проходили пострига.

— Так что ж, — вздохнул Лотр. — Подпись изменена не будет. Костёр?

— Костёр покойник не одобрил. Виселица.

Босяцкий улыбнулся:

— Слишком легко думаете его жизни лишить.

— Не знаю других способов, чтобы без пролития крови.

Мних-капеллан зашептал что-то ему на ухо. Лотр поджал губы:

— Не будет ли слишком похоже на того? Опасное подобие. Суеверие человеческое лишь того и ждёт. Такие слухи да легенды пойдут.

— Чепуха. Зато устрашающе. И не хуже ли костра. Там что, наиболее час. А тут — наименее сутки.

Кардинал молчал. И наконец кивнул головою. Отважился.

— Мещане славного города! Войт наш очень скоро умрёт. Но какая бы большая ни была наша печаль — впадать в отчаяние мы не должны. Нам следует победить свое сердце и, надеясь на волю Божью, творить дальше дело его. Церковь не льёт крови. Войт не согласился на костер, и мы должны уважать его последнюю волю. Но, если не скреплён печатью власти огонь...

Над толпой висело мёртвое молчание.

— ...пускай висит это отродье ада на лживом своём кресте. Не приколоченный, как Спаситель наш, искупивший первородный грех человеческий (нет, мы не будем позорить подобием смерти этого мошенника великую смерть Иисуса), а привязанный, чем продлятся мучения его во искупление грехов своих.

Тихий плач возник среди лохмотьев. Но рёв вос­хищения заглушил его, и никто не услышал, как ахнул, услышав это, один человек.

Человек этот стоял на угловой башне, нависшей над Неманом. Прямо под ним, под стеной и кручей, шёл по Взвозу человек с крестом на плече.

— Помог.

На башне кроме человека стояли ещё двое, кото­рые тоже, видимо, сумели сунуть в лапу кустоду башни. Немного поодаль стоял молчаливый, как статуи, монах в плаще с капюшоном. А ближе бесновался от восхищения, причитал и хлопал по плечам то человека, то мона­ха, словно сбитый из своих хлебов, хлебник.

— Распни его! Распни! — Он плевал вниз. — Тьфу на тебя! Тьфу! Собака! Ересиарх! В ад пойдёшь, а я к Господу Богу. Тьфу! Распни! Распни!

Человек крякнул, нагнулся, словно чтобы попра­вить ремень поршня. И вдруг железной хваткой схватил хлебника за ноги, рванул и опрокинул через парапет. Хлебник с криком полетел вниз.

— Вишь ты, как он к Богу спешит, — улыбнулся че­ловек, с угрозой глядя на монаха.

Но монах смотрел не на него, а на то, как хлебник грохнулся о землю, как подскочило и покатилось вниз по склону, ударяясь о камни, его тело, как оно неподвижно упало на дорогу почти возле Христовых ног.

Христос переступил через труп.

И тогда монах высунул из-под плаща кисти рук. Руки были золотыми.

— Фома, — обратился он к человеку с завязанной головою. — Брат. Ты жив?

— Вус, — голос Фомы сорвался. — И ты жив? Гope какое. Ты зачем тут?

— Да вот... может, хоть тело от глумления спасу.

Фома обнял его. Руки его колотились.

— Братец... Милый... Погоди... Мы вдвоем... У ме­ня силы во сто раз прибавилось. Мы еще им устроим не­что интересное.

В толпе между тем кто-то спросил:

— Отчего это там крик?

— Да вот, с башни кто-то упал. Любопытство всё.

— А-а.

Братчик остановился. Его попробовали было подгонять бичами, но он не двигался, смотрел назад, на процессию, которая теперь была как на ладони.

— Ты что? — заорал стражник.

— Замолчи, ничтожество. Вишь, каков у меня эскорт почётный. — Он тяжело дышал, но говорил язвительно. — Тебе такого за всю жизнь не заслужить, как ни лезь из кожи. Монахи... В саванах... Каждый, как Лазарь, когда он, три дня в могиле пролежав, прогуляться вышел. И воняет, как тот Лазарь. Мёртвые. А может, потому, что всю жизнь не моются.

Пошёл дальше. Лицо его было почти возле земли, и кровь из рассечённой головы падала в пыль.

Перед самым крутым подъёмом он снова остановился. Ему пришло в голову, что будет и некрасиво и позорно, если он вот так, ничком склонённый, почти ползущий, будет идти через эту разубранную, нагло-сытую, вражескую толпу.

Христос укрепил ноги, напрягся и вскинул крест себе на спину. Придержал его раскинутыми руками. Так носили гаковницы разбойники и пастухи.

Выпрямился.

Пошёл, увязая в песке.

Фома и Вус с ужасом и жалостью смотрели на это. Потом не стало силы смотреть. Они спустились с башни и начали толкаться через толпу.

— Видишь, что у меня? — Фома показал Вусу спрятанный под плащом лук.

— Эх, братец, ничего ты им не сделаешь, — вздох­нул Тихон. — Двое нас. Только двое.

Если бы они знали, сколько в толпе замаскированных друзей, их отчаяние уступило бы место твердости. Но они до самого конца так и не узнали об этом.

Шёл через толпу человек, на котором монашеский плащ подозрительно топорщился. И в спину этому чело­веку буркнул какой-то ремесленник: