Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Пускай моё сердце сгорит.

«Любимый, — молча молила она. — Наклонись, об­ними, мне уж нельзя. Даже грубость, лишь бы не равнодушие. Я уж больше не могу жить без этой моей любви, без этой печали».

Ещё мгновение, и она сказала бы это вслух. И кто зна­ет, чем бы это закончилось. Потому что она любила, а он уж несколько недель назад поверил, что никого не найдёт и что дочь мечника действительно не изменила ль ему.

Но в это время мягкие вечерние сумерки прорезал многоголосый девичий визг и крики.

— Что у них там? — встал Христос. — Вот, черти, околачиваются всюду, шляются, как собаки.

Крики и визг умолкли.

— Непременно это они раньше времени от теории к практике перешли, — предположил Христос. — Ах, бе­лорусский народ, белорусский народ! Слабоват в теории, глуп. И не учится.

Галдёж между тем поднялся снова. Яростный, будто женщин там, в роще, окружили полчища мышей.

Крик приближался. Христос смотрел в ту сторону, как раз на запад, и вдруг понял, что это не просто полоса зари горит на небосклоне. Да, это была заря. И, однако, не только заря. Багрянец сям и там шевелился, был более дымным, чем надо. Почти как закат в жестокий мороз.

Внезапно он понял. И уже не мог сообразить, почему не видел, если не понимал. На западе, в отблесках зари, где-то далеко полыхало пламя. Что-то горело ярко и безнадежно.

Потом он увидел их. К стенам издалека бежали несколько десятков мужчин и женщин в белом. Убегали яростно, заминаясь, падая и снова вскакивая на ноги. Убегали во все лопатки, вскачь, намётом, как можно убегать лишь от чего-то смертельно опасного и чудовищного.

Потом довольно далеко за ними появилась какая-то смутная масса. Некоторое время он не мог понять, что. А потом увидел блеск стали, хвостатые бунчуки, гривастые тени коней — и понял.

Бежавшие могли удрать. Надо только, чтобы были отворены врата.

Он схватил Магдалину, поставил её ноги себе на плечи, а потом вытянул руки вверх, как мог.

— Прыгай, за внешнюю стену! Прыгай!!!

— Я не...

— Руки мне развязываешь! Прыгай!

Магдалина перепрыгнула.

— Беги к внутренним вратам! Стучи! Зови!

Сам он бросился к вратам в этой внешней, низкой стене. Схватил за верёвку колокола, которым вызывали сестру-привратницу. Ударил раз, второй, третий... Со всей силы, близко уже, со всех ног летели беглецы. А за ними, прямо из зарева, мчалась орда, сотни две татар.

- Иги-ги! Иги-ги! Адя-адя! Иги-ги-и-и! — визг их холодом отдавался в спине.

...Игуменья в своей келье услыхала это и подняла голову с кровати.

— Ну вот, кажется, всё кончено.

Человек, лежавший рядом с ней, тот самый богатырь Пархвер, который когда-то вёл Христа и апостолов на истязание, лениво раскрыл большие синие глаза:

— Ну и хорошо. Недаром я тебе приказ привез да три дня исполнения ожидал.

— А мне грех, — ответила та, одеваясь.

— Три дня — и уже грех, — улыбнулся тот.

— Я ведь не о том, — игуменья погладила его мокрые золотые волосы. — Я ведь их сама три дня отпускала. В какой-то из них, мол, и схватят.

— Ты не спешишь?

— А зачем? Я так и вообще с этим делом не спеши­ла. Один день не пришли за ними — ах, как хорошо! Вто­рой - ну, просто изумительно! Третий... И если бы ещё не приходили — слава Богу. Я ведь знаю, разве ты на меня позарился бы? Так просто, от тоски три дня ожидая. Да ещё в соседней келье замкнутый.

Мощная грудь Пархвера затряслась.

— Ересь, — со снисходительной ласковостью про­молвил он. — Ты баба ничего. Просто мне, видимо, всю жизнь от одной к другой идти. Пошутил Бог, наделил росточком. Обнимаешься где-нибудь в роще, а она тебе хорошо если под дыхалом головою... А что, есть, навер­но, страны великанок.

— Наверно, есть... Хорошо, пойдёшь так пойдёшь. Идем, девку ту из башни выпустим.

— Идём. А как ты её вытуришь?

— А просто. Выведем за большую стену, а потом в оротом я из-за неё врата внешние подниму. Не думай, поймают.

— А нас они не поймают?

— В той башне поймают? Глупость! Там одному можно против всей орды продержаться. Припасов хватит, — она улыбнулась. — Вот и посидим.

— Ну-ну, разошлась.

— Я тебя, голубчик, не держу. Понадобится — в тот же день ходом выведу — и гони в Городню... если по пути нехристи не перехватят.

Они вышли.

Христос всё ещё бросался возле стены. В глазок врат увидел лицо Магдалины.

— Не отворяют!

— Беги, — голос его одичал. — Бей, грохай, руки разбей — достучись!

Вновь начал яростно дёргать веревку колокола.

Между беглецами и всадниками всё ещё было рас­стояние. Христос не знал, что они были уверены в том, что врата не откроют, и потому не спешили. Да и лезть на рожон не хотелось: Тумаш и ещё пара апостолов иногда останавливались и бросали во всадников камни.

Но дверь не открывали, а он уже видел не только лица своих, но и лица крымчаков, преимущественнее широкие и мускулистые, горбоносые, с ощеренными пастями. Шеломы-мисюрки, малахаи, халаты поверх кольчуг, челноки стремян.

Ноздри его уже ловили даже запах врага: дикий чужой, смесь полыни, бараньего жира, пряностей, потa и ещё чего-то.

— И-ги-ги! И-ги-ги!

И вдруг он всем нутром понял: не откроют. Убоя­лись или намерение такое, чёрт его знает, для чего. Те­перь и самому не вскочишь. И, стало быть, все попали в капкан, и он тоже. Колодка на шее, цепи, аркан, путь в Кафу. Вот и конец твой, лже-Христос. И нечего с надеж­дой смотреть на небо — не поможет.

Запыхавшиеся, красные от напряжения лица с ди­ким выражением ужаса были уже близко. Даже если бы они начали подсаживать людей — прежде всего жен­щин — на стену, они успели бы подсобить от силы трем-четырём. И, значит, схватят и Тумаша, и Иуду, и всех, и его. Бедных не выкупят. Рабство. Бич.

Он осмотрел стену, и внезапно что-то мелькнуло в его глазах: «А может, и вскочишь?»

Христос побежал навстречу беглецам. Увидел, что в глазах некоторых бешеное удивление. Но он не бежал долго. Саженях в десяти он повернулся и, набирая скорость, помчался к стене.

— Так! — хрипато крикнул Тумаш. — Так! Лишь бы не плен.

Он подумал, что Христос хочет разбить голову о камни. Но тот не думал об этом. Разогнавшись, он, ногами вперёд, прыгнул на стену и, воспользовавшись инерцией сделав на стене два шага, вскинул руки, схватил-таки пальцами острый верхний край её, срывая ногги, надсаживая живот, извиваясь подтянулся и с нечеловеческой силой, силой отчаяния и безысходности, вскинул таки одну ногу, а потом и сам сел верхом на замшелые камни. Упал головою на верх забрала во внезапном страшном бессилии.

Сверху увидел лицо Раввуни, его протянутые руки, в которых были радость за него и одновременно безмерное отчаяние.

В это время татарва настигла и схватила Яна Зеведеева и Фому. Христос не понимал, почему так. Ян был же­ноподобен, это да. Но Фома? Лишь потом он догадался, что в этих неверных сумерках не было времени рассматривать. Кроме того, крымчаки, по глупости и неосве­домлённости, не смогли отличить белых ряс монахинь от полотняных, грязно-белых апостольских хитонов.