Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Замолчи, — вскрикнул Христос. — Иди, Мария, встреть их.

Босяцкий заприметил её издалека. Шепнул Корниле:

— А мужики стоят. Не совсем сработало искушение.

— Да немного и осталось. Можно и силой...

— Посмотрим. Шума не хочется. Попробуем иначе.

Магдалина остановилась перед храпами коней.

— Садись, — предложил Корнила, показывая на свободного коня.

— Отвыкла, — независимо отказалась она. — Не хочу.

Они медленно ехали за ней к пригоркам.

— Ты знаешь, девка, что он страшен, что нельзя уж его использовать для победы над курией?

— А мне это трын-трава.

— Предала, — возмутился друг Лойолы. — Забыла, кто тебя из навоза поднял, забыла, как их преосвящен­ство тебя ценил, как уважал прежде епископ Комар.

— Не из навоза — в навоз вы меня вогнали. Сами сюда швырнули — так чего вам от меня ждать.

Босяцкий даже немного испугался, таким презре­нием каменело смертоносно красивое лицо женщины.

— А между тем он хотел бы, чтобы ты вернулась, он по-прежнему посылает тебе свою любовь.

— Ничего, — с улыбкой ответила женщина. — Он быстро утешится. Разве мало блудниц вокруг? Или во­обще женщин? А если бы и они все вдруг сделались стро­гими либо вымерли, что вам? Думаешь, не помню, как вы потешались над одним законом? Мол, «запретить мо­нахам брать на воспитание обезьян, а также уединяться в кельях с новичками под маркой обучения их молит­вам». Разве вам не всё равно?

Она оскорбляла расчётливо и жестоко. Знала, что один конец, и платила за все годы.

Корнила потянул меч.

— Брось, — остановил его капеллан. И признал: — Да, свод законов аббата Петра из Клюни. Но это было давно. Теперь церковь не та.

— Что, у меня не было глаз? — язвительно спросила она. — Всё меняется, не меняетесь лишь вы да вла­стители.

— Ты знаешь, что тебя ждет?

— Знаю. Счастье ваше, что опоздала. Тут бы мне крикнуть только — на копья бы вас подняли.

— А если мы скажем, что ты — шлюха, подосланная к нему?

— Не поверят. Я открыла ему, где была Анея. Я сама видела.

— Но во всяком случае, ты будешь молчать, чтобы не отдали ему её, — догадался вдруг про всё мних. — Иначе не видеть тебе его.

— А я уж и не знаю, хочу ли этого.

Капеллан хорошо понимал, что нащупал какую-то трещину, что женщина может и не выдать, может даже подсознательно помочь.

Но он сам испортил дело, решив расширить эту трещину.

— Что у тебя, любовь? — И прибавил: — Которая?

— Первая. Он не знает, но первая. И последняя.

— Попадёшься — сожжём.

— А я и так сожжена. Бросали вы меня из рук в ру­ки. Поздно увидела, что есть и другие. Поэтому давай, разводи костёр.

Необычайно богатый интонациями голос капеллана словно улыбался. Из-под языка осторожно высунулась травинка-жало.

— Да я не о том. Вот, если не убьём — ты ведь сама понимаешь, что не напрасно мы «опоздали», — так отдадим ему бабу, и пускай идёт с апостолами за границу. Ты не останешься, ты с ним вынуждена будешь уйти. Будет у них ребёнок. А ты? На торной дороге трава не растёт. Да я не о том. Вот если бы ты помогла нам, убедила, чтобы ушёл без столкновения и шума за границу, — ушла бы с ним. Никого бы мы не выпустили. И он бы наконец стал твоим. Если надежды нет, кто такую красоту пропустит. Подумай, как много мы тебе даём?

— Много, — согласилась она. — Только не уйдёт он от неё за границу. А вы мне действительно много пред­лагаете. Примите за это мою благодарность.

Капеллан говорил с нею, склонившись с седла, чтобы никто не слышал. И она, сказав о благодарности, с не­виданной силой отвесила ему пощёчину. Даже у того зазвенело в ушах.

Мних вспыхнул, но с усилием сдержал себя.

И подъехали они к пригорку, и, конные, стали перед Христом. Корнила отъехал в арьергард, высился между конным мирским отрядом и мужиками.

— Почему не ушли? — спросил у мужиков Кор­нила.

— А они почему не ушли? — показал на воинов кто-то.

— Дело не ваше.

— Ну и это не ваше дело, — дерзко ответив мужик.

Христос между тем смотрел в серые, немного в прозелень, плоские глаза капеллана. Глаза были холодны, словно у ящерицы.

— Когда я татар бил — вы молились. А теперь на­летели на готовое.

Босяцкий благожелательно удивился:

— Ты? Но ведь повсюду уже знают, повсюду со­общено, по храмам, весям, городам, что разгромила их наша рука. Что ты без церкви? Что этот невзрачный люд без церкви, без наших молитв и нашего духа?

— Э-эх, черви навозные, — сказал Христос. — Сле­телись на храбрую смерть, трупы облаяли. Стервятники хоть не лают.

Мних улыбнулся одними губами.

— Гордыня? Да. И неразумность. Без церкви, учти это, сын мой, не было бы победы. Без церкви ничего не бывает, таков закон. Во всех летописях, которые ты там ни знай и ни кричи, записано, что мы не убежали, не бросили вас одних, что мы подготовили этот страшный отпор, что «татаре на белорусскую землю ворвались, но церковь, с малым людем выступив, народ поганый с во­лею Божией и помощию неожиданно поразила и раз­громила и лупы поотбирала».

Он чеканил это, словно опускал на плечи бесстыд­ное, невыносимое бремя.

— Мочись вам в глаза — скажете: Божья роса, — буркнул Богдан Роскош. — Ну, а он?

— А он, милый наш Тумаш, повсюду записан как шалбер, который «имя Божье себе присвоил».

— Ничего, — признался Раввуни, — правда есть.

— Не тянись, любимый, — возразил капеллан. — Правды в таких делах не было и не будет. Церковь победила, а не он, не народ. — Слова его сочились словно вонючим, всепобеждающим навозом. — Все подвиги, все чудеса, всё человеческое — от неё. — Он унижал, будто в рассчитан­ном, холодном экстазе. — Это мы тайно руководили вами. Да и молились мы... Ты что это пишешь, иудаист?

— То, что сказано, — Раввуни спокойно водил стилом. — И потом, ты по слабости мозгов не так назвал. Понимаешь, я не иудаист. А он, Христос, не католик. А вон Фома не православный. Это такая же правда, как то, что ты не человек, а гнида, которой попало панство...

— Кто же вы, интересно?

— Мы — люди, — ответил человечек. — Мы люди, так как мы отвержены всем этим миром лжи. Но мы, отверженные, оболганные клеветой, битые, мы и есть люди во всей правде своей. И нету никакой иной прав­ды — ни правды Шамоэла, ни правды Лотра, ни правды Яхве, ни правды Христа... А если есть, если несёте её нам вы, так...

— На хрена нам такая правда, — закончил Фома.

— Правильно, — подтвердил Раввуни.

Капеллан понял, что разговора не будет. Оглянулся. И сразу Корнила со звяканьем потянул меч. И тут рядом спокойно предупредил какой-то мужик:

— Нy-ка, не тронь! Не тронь, нашим языком говорю тебе, падаль ты свинячья, Божья ты глиста.

Босяцкий обводил глазами толпу. И неожиданно испугался, увидев, что мужики удерживают полунатянутыми страшные луки из турьих рогов. Несколько таких луков смотрели на него. Вот он подаст знак, и мужиков после более-менее долгой стычки сомнут... Но он уж не увидит этого. Кто надеялся, что тут не топоры против мечей и копий, что это — охотники с юга? Топор — глупость. Даже меч не берёт миланских лат. Но против таких луков они — скорлупа яйца.