Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Ну вот, — подытожил Раввуни. — Теперь платье двойственное.

— Как душа человеческая, — елейно сравнил Ян. — В истине ходят дети Божьи, а на дне смрад.

— Милый брат мой, — обратился к нему Якуб, — что же ты в нашем княжестве живёшь, жрать хочешь, а за правду стоишь? Что-нибудь одно.

Христос между тем дрожал в одной рубашке; всё ещё было промозгло после дождей. На него натянули двойственное платье и сильно перепоясали его.

— Ну вот, — сказал Юрась. — Ну-ка, Пилип, набери камешков. Да сыпь их мне между рубашкой и платьем, за пазуху.

— Эно... Да зачем... Холодные.

— Порассуждай мне ещё, балда, — льстиво произ­нёс Петро. — Бог, он знает.

Пилип нагрёб горсти камешков.

— Куд-да ты, — разозлился Христос. — Не в распор, не между платьями. За платья, голова еловая. Между ними и рубашкой. Чтобы лишь пояс держал.

...Полагаю, что в нашей стране не один я являюсь любителем нашего древнего белорусского языка, его очарователь­ного, лаконичного и немного наивного слога. Поэтому я не могу не порадовать остальных, отступая сям и там от моего нескладного многословия и давая слово человеку, который сам видел это и рассказывал об этом золотым по скромно­сти, народности и юмору тогдашним языком. Наши лето­писцы были удивительными людьми. Даже ложь их была прозрачной и давала возможность увидеть на дне правду. Возможно, они не напрактиковались во лжи либо, может, нарочно делали это. Но, даже метая громы и молнии, они самим слогом своим показывали, что симпатии их на сторо­не горластых, дерзких, находчивых людей, умеющих обвести вокруг пальца даже самого Бога, а уж служек его и подавно.

Один из летописцев больше всех напутал вокруг истории лже-Христа, если не считать, конечно, Мартина Бельского. Вслед за Бельским он, возможно, не по своей воле, смешал Братчика с коронным самозванцем Якубом Мелштинским, мошенником, на котором пробы негде было ставить. Даже историю с платьем он отнёс в Ченстохов. То, что произошло с лже-Хрисгом потом, сделано так, что даже воспоминания о нём стали смертельно опасны!

Но рассказ о платье написан у него таким чудесным грубым и плотским языком, так по-белорусски говорят, горланят и спорят в нем участники этой истории, так они живы, несмотря на расстояние веков, что я не могу лишить вас, друзья мои, радости подержать его в руках, по­трогать его вместе со мною, попробовать на вкус.

Я не могу обокрасть вас, сделать вас беднее, отняв у вас эту маленькую жемчужину, потерянную в старой пыльной книге. И одновременно честь моя не позволяет мне вырвать кусок из «Хроники Белой Руси» и поднести его вам как своё. Потому буду говорить я, а там, где сла­бым будет мой язык, я дам слово летописцу, который на­путал и кое-где наврал, но оставался гением слога, гением языка, гением хитрой иронии и солнечного юмора.

Дам слово белорусскому летописцу Матею Стрыковскому, канонику, который больше ладана любил жи­вого человека и едкий человеческий смех.

И вот он говорит про это:

«А меў той шалёны дваістую сукню, на тое ўмыслене ўробленую, дзе межы разпора могл улажыць, што хацеў, а камыкаў яму межы ў сукню і кашулю наклалі, ад цела».

Они пришли к Матери Божьей Остробрамской. Снова в шапках. Нарочно. Чтобы видели.

Получилось так, что первый человек, подскочивший к ним, был тот седоусый, который видел Христа во время изгнания торговцев из храма и первым признал не мошенником, а Богом, став на колени.

— Шапку сбрось, басурман!!! Ибо-о!..

На крик оглянулись ближайшие, и тут Христос с удивлением увидел, что в толпе многовато знакомых.

Был тут молодой сподвижник седоусого, старуха, когда-то молившаяся о корове, ещё кое-кто и — он не верил глазам — тот самый руководитель волковысских мужиков, который тогда защитил его от Босяцкого и Корнилы, а потом бросил, сказав: «Ты с весною приходи. Как отсеемся».

— Мир тесен, — удивился Христос. — Тебя что, ветром сюда занесло?

Седоусый всё ещё лез. И вдруг ахнул:

— Господи Боже... Христос...

— Я, — признался Христос. — Ну как, отсеялся?

Тот низко опустил голову.

— Как будто я не говорил, что сеять можно... когда есть чем. Почему это тут так быстро? Управился молниеносно. И сюда раньше меня попал.

— Не бей по душе, — взмолился тот. — Всё у нас забра­ли. Ни на грош подати не убавили... Да тут много наших... Едва не половина... Деревнями бегут от голода. Половина страны на север сыпанула. На Полотчину, в Городню, сюда, на Мядель. Повсюду, где татар не было, как удвоился на­род. Всё ж, может, кусок хлеба заработаешь, не умрёшь.

— Ну и как, заработал хоть первую коврижку?

— Густо нас слишком, чтоб была коврижка, — от­ветил седоусый.

— Едва не мрут люди, — жаловался мужик. — А что ж будет зимой? Душу бы заложил, чтобы добыть семян да хоть немножко хлеба. Под пнём зимовал бы. Как медведь. Половина страны на север сыпанула.

— Кому она нужна, твоя душа, — отметил седоусый.

Христос имел достаточно деликатности, чтобы не напомнить им всего, не рассказать, как самого его тра­вили собаками. К тому же, толпа уже заметила человека в шапке. Отовсюду толкались радетели о святости места.

— Шапки долой! Шапки прочь! Ну-ка, сбейте! — громко покрикивали они.

— Сто-ой! — завопил седоусый.

Кричать, чем более горланить, тут было не положено, и потому толпа удивлённо смолкла.

— Этому позволено! Он татар разгромил. Это Христос!

Тишина. Оглушительная тишина. И вдруг гурьба взорвалась таким криком, которого даже в самые страшные осады и сечи не слышали эти седые стены.

— Христо-ос!!!

Вскинулось с колоколен вороньё.

— Пришёл! При-шёл! — тянулись руки.

— Заждались мы! Тоской сошли! — вопили измождённые лица.

— Шкуру с нас последнюю заживо содрали!

— В селитьбах — пепел вокруг! — плакали закинутые глаза.

— Магнаты да попы ненасытны!

— Жизни! Жизни дай! Заживо умираем!

Тогда он начал подниматься на гульбище. Он был уверен: правильно он сделал, что нанесёт удар тут. Он только не знал, что тут столько тех, которые шли с ним на татар, которые знают его, с которыми ему будет легче.

Вот они. Море.

Капеллан стал перед ним, заслонил дорогу.

«Маленький, похожий на бочонок, человек. Опреде­ленно в это время должен править тут мессу. А за спиною его — монахи, служки. Этих не убедишь, что не хочет он оскорбить святыню, что он просто хочет сделать то, на что с охотою пошла бы и сама великая Житная баба, ма­терь всего сущего, которая лишь немного изменила тут своё лицо. Матерь. Хозяйка белорусской земли.

Дающая силу хлебу. Зачем ей жить, если умрут ве­рующие в неё».

— Стой, — остановил капеллан. — Ты кто?

— Христос.

— Если ты Христос, где матерь твоя? Где сестры и братья?

— Я матерь ему! — крикнула из толпы старуха, которая молила о корове.