Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

В стане уже догорали костры (ночи после дождей выдались тёплыми, словно в июле, а стряпать крепко не было чего), когда в церкви, на отшибе деревни, зажглись окна, а через некоторое время послышалось пение.

Из любопытства люди двинулись туда, услышали кратный чревовещательный рык диакона, знакомые слова о прокажении, удавлении и мгновенной смерти разных там врагов человечества, поняли, что идёт анафематствование, а потом услышали, что анафему поют человеку, который разбил татар (о его выходках в Новагродке они, конечно же, не знали, а если бы и знали, то не поверили бы), разогнал торговцев и вот лишь теперь дал им денег, человеку, стоящему среди них и даже с интере­сом слушающему страшные, глухие, закостенелые слова проклятий.

Толпа застыла.

Люди бы, конечно, меньше были поражены, если бы узнали, что анафему поют всюду, куда достигнет лапа святой службы и городенских попов.

Но они в то время не думали об этом. Для них имен­но в этой вот деревянной церкви, которая торчала перед глазами, воплотилось сейчас главное зло.

— Слышишь? — спросил волковысский мужик

— Это они за твоё добро, Христос — отметил седоусый.

Толпа молчала, но ещё не знала, что делать. Какой-то серый человек, весь гибкий, словно бескостный, услы­шав имя, названное седоусым, протолкался сквозь толпу и стал, глядя Юрасю в рот тусклыми, словно у крота, гла­зами. Ждал.

— Плюнь, — толковал Раввуни. — Был вор — был как раз. Сделался Христом — стало быть, анафема. Закон.

Серый, словно услышав подтверждение, начал не­заметно заходить в бок Юрасю, где плотнее всего стояла толпа. Лицо его было словно слепым и не вызывало ника­ких подозрений. Длинные рукава прятали руки.

Неизвестно, чем бы закончилось молчание, если бы серый неожиданно не бросился вперёд. Это было совер­шено молниеносно, никто даже не успел понять, в чём дело. На миг он как бы прилип к Христу, мгновенно вы­хватил руку с чем-то блестящим, прижатым к запястью и предплечью, и сверху вниз нанёс скользящий страш­ный, на волос от тела, мастерский удар.

Потом он выдернул блестящее (слепое лицо его сияло неслыханным, фанатическим восторгом) и проры­дал в триумфе и самозабвении:

— Лотр!.. Церковь святая! Прими врага!

Христос повернулся и, качаясь, смотрел на него. Всё это произошло так быстро, что не могло бы пройти вре­мя даже между одним морганием ресниц и другим. Се­рый расчётливо перехватил нож (никто не заметил, как) и ударил теперь снизу. Но на этот раз он не успел: Юрась стукнул его ногою по руке, выбил блестящее и ударом в лицо свалил на апостолов. Серого схватили.

— Волки Божьи! — в экстазе, с пеною на губах кри­чал серый. — Рвите! Режьте на куски!

— Лотр? — всё ещё покачиваясь, переспросил Христос.

— Взгляните на лучшее моё время! — напрягался фанатик. — На страдание моё! Взгляните, вот терзают меня, но поражён сын Белиала!

Все смотрели на него и на землю. На ней ртутным, не­много искривлённым языком лежал страшный зарукавный икол — уменьшённая копия меча для боя в тесноте. Умень­шённая и, конечно, рассчитанная на удар одной рукою.

— Почему же ты не падаешь?! — хрипел схваченный. — Падай! Падай! Душа твоя уже в пути.

— Мастер, — даже с некоторым уважением ответил Христос. — А падать мне — отчего ж?

Народ ахнул лишь теперь.

— Бессмертный? — фанатик обвис.

— Не действует, — загудели голоса. — Конечно, не действует. Знал бы, на кого руку поднимать.

И вновь молчание. И вновь люди услышали, как диакон на верхних нотах, почти срывая голос, возглаша­ет «Ан-на-фем-ма-а-а-ы».

— Хлопцы! — завопил вдруг молодой. — Так это что ж?! Его гнать будут, проклинать, а мы молчим? Он за­ступается, а мы молчим? На него нож именем церкви за­носят, а мы молчим? Да если они Бога клянут, если нож на него заносят — что дома их, как не гнёзда дьявольские?!

— Раскидать! — подхватили голоса.

— По бревну разнести!

— Гони их из крысиной норы!

Толпа хлынула к церкви.

Через некоторое время вся она, от фундамента до колокольни, ярко пылала: на стены вылили несколько ведёрных бутылей с растительным маслом. Остальные глухо бухали в подклети. Пламя, отыскав тягу в трубе звонницы, начинало лизать колокола. В трубе вертелось и ревело, будто в преисподней, и тромб воздуха, всё время усиливаясь, начинал качать колокола. Иногда они глухо вздыхали.

Серый смотрел на огонь ненавидящими, словно слепыми, глазами.

— А с этим что? — спросил молодой.

— Бросить! — кричали отовсюду. — В огонь!

Десятки рук схватили его и понесли к пожарищу, подняли, начали раскачивать.

— Стой, — попросил Христос.

Странно, его услышали сразу.

— А что, плохое из него будет жаркое, хлопцы? — улыбаясь, спросил он.

— Д-да нельзя сказать, чтоб самый смак... — усы седоусого шевелились.

— Так пускай он немного ещё жирка нагуляет, сморкач, — предложил Христос. — Будет знать, как со своими игрушками в серьёзный разговор лезть.

Люди освобождено засмеялись.

— Пускай поплачется у тех, кто послал, дурак несчастный. Может, ему сиську дадут.

— Нет у них.

— А чёрт его знает. Там у них один причетник Лотра есть, римлянин, так, ей-богу, не разберешь, кто у них там мужик, а кто баба.

— Убей, — хрипел брошенный. — Убей, сатана.

— Ступай, — нервничал Христос, — иди, пока не передумал. Вишь, с ножиком ему обойтись, будто в свай­ку сыграть. Это же подумать, руку на человека!

Брошенный лежал, как мешок с тряпьём. Все смо­трели. Потом он поднялся и медленно, не своими нога­ми, пошёл прочь от огня, в темноту.

— Иосия, — обратился Христос, — ну-ка, пройдём.

Они спустились по откосу к самому крайнему ко­стру, над самым ручьём. Люди остались около церкви смотреть на огонь.

— Нет, брат, на свете лучше зрелища, чем пожар, — с уважением к ним размышлял Христос. — Если, конечно, горит не твоя хата.

Подумал и прибавил:

— Если горит не человеческая хата.

И сел, сбрасывая хитон,

— Посмотри, что это у меня на спине.

Иуда ахнул. Хитон густо напитался кровью. Рубаш­ка была хоть отжимай.

Обмывая тело, иудей произнёс:

— Одному я удивляюсь: как терпел? Другому я удивляюсь: как это всё так обошлось? Просто глубокий порез.

— Нельзя показывать крови, понимаешь. — Школяр заскрежетал зубами, когда сушёный тысячелистник лёг на рану. — А насчёт другого, то правильно удивляешься. Большой мастер наносил удар. Надвое располосовал бы, если бы не повезло.

— Хорошее везение. Дали было по шее, но повезло, успел уклониться. Крутнулся, и всего только и выбили, что восемь зубов.

— Повезло. Заживёт, как на собаке. Повезло, что икол взял. Смертоносная дрянь, не спасёшься. Но искривлённая. Что к руке, что к телу прилегает... О-ох! Если встретит препятствие — скользнёт, и всё. А я в платье там двадцать золотых плотно нашил. Ты, конавка, всегда ничего не со­образишь, раздашь, а вдруг стражу подкупить доведётся либо коней достать, когда смерть на плечах висеть будет? То-то же! А ещё говорят, что деньги — от дьявола.