Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Снимаю... Если не навек.

— Ну, ладненько. Я найду, что делать, подумаю.

— Ступай.

Они остались втроем.

— А ты делай вот что, тысячник. Откажется он, не откажется — собирай все силы да выводи на то место, где сливаются лидский и виленский тракты. Всех, даже торговцев, бери. Они ему истории с рыбой не простили. Примут откуп — гонись, бей поодиночке. Не примут, подойдут туда — разбей их. Гони и режь до последнего. А Христа тащи сюда.

Лоб тысячника казался ещё ниже потому, что был Корнила подстрижен под горшок. Этот лоб не морщился. И вдруг Корнила сказал странную вещь:

— Сами говорите, Христа?..

— Так это ведь мы его...

— Ну, вы... Прежде объявили. Потом все люди по­верили. Чудес столько совершал. Татар отлупцевал. Меня два раза прогнал. И Матерь Остробрамская ничего с ним не сделала... И вот «хватай». Непорядок.

— Ты что, себя с Матерью Остробрамской равняешь?

— Также сила и я. Не бывало такого, чтобы меня били. А тут: на стенах — раз, на рынке — два, после берёзовского разгрома — три. Не в лад. Да ещё и Матерь... Непорядок. Что-то тут не то.

— Ну, ты ведь можешь его побить.

— Ещё бы. Канонов столько. И один латник с мечом, аркебузой, пулгаком всего на четырех сиволапых в хол­стине. Тут и сомнения не может быть: первой конной атакой, одним весом раздавим, перевернём и ещё раз в блин раздавим. А только — непорядок.

— Хорек ты, — разозлился Лотр.

— Ну и пускай. А приказы себе противоречить не должны. Непорядок.

— Погоди, Лотр, — друг Лойолы улыбнулся. — Ты, Корнила, меня послушай. Ты что, святее святого Павла?

— К-куда там. Он возле Бога самого сидит.

— А Павел между тем «дыша угрозами и убийством на учеников Господа Бога».

Корнила мучительно морщил рот. Как это было тяжело. Чего хочет от него этот? Тысячник, наконец, додумался.

— Где это? — недоверчиво спросил он.

— Клянусь тебе, что это так. Это деяния апостолов, том девятый.

— Разве что том девятый, — с облегчением выжал тысячник. — Слушаюсь.

— Ступай, — повелел Лотр. — Будет убегать — не бери живого. Так даже лучше.

— Что ж, мои руки в крови?

— Дурак. Чем больше он для всех — тем меньше для себя, тем сильнее, тем более опасен нам.

Корнила ничего не понял, и это, как всегда, успокоило его. Он кивнул.

— Поэтому вот тебе приказ: вязать, убивать всех кто призывает Имя Господне.

Часом позже Лотр и Босяцкий на чужих конях и в обыкновенных шерстяных плащах с капюшонами, ко­торые прятали почти всё лицо, ездили по городу и при­слушивались к тому, что говорят.

Город гудел, как улей, в который какой-то озорник бросил камешек. Всюду спорили, а кое-где доходило и до грудей. Но всюду фоном разговора было:

— Мужицкий... мужицкий... мужицкий Христос!

И только возвращаясь домой, на Старом рынке, ког­да замок был рукою подать, попали они в неприятный переплет.

На Старом рынке ругались, ругались до зубов и пе­ны. Шёл диспут между молоденьким белокурым школя­ром и плотным седым монахом. Монах явно побеждал. А в стороне стояли и с интересом смотрели на всё это люди, которых Лотр не любил и побаивался едва ли не больше, чем лже-Христа, сейчас шедшего в город.

«С тем ясно, мошенник, бунтовщик, и всё, — думал Лотр. — А кто эти? Кто этот юноша Бекеш? Он богат, вишь какая рука! Что заставляет его с презрени­ем смотреть на прекрасно устроенный мир? А кто этот Клеоник, стоящий рядом с ним? Резчик богов, почётная работа. Что ему? И что этому Альбину-Рагвалу-Алёйзе Криштофичу во францисканском белом плаще? Мятеж­ники? Да нет. Безбожники? Пока, кажется, нет. Почему же они так беспокоят? Может, потому, что от этих похва­лы не дождешься, что они видят всё, что каждое деяние высоких людей для них — до последнего дна понятный, малопочтительный фокус? А может, потому, что они всё понимают и всё разъедают своим мнением, словно царской водкой. Даже золото богатых. Так вот это, видимо, и самое страшное. Думают. И всё, что было до сих пор, не выдерживает, по этому мнению, никакой критики, не может быть фетишем. Единственный божище — человек, которого покуда нет. Ну, а если он, человек, их уси­лиями и верой да дорастет до такого божища?! Подумать страшно. Память уничтожат. Могилы оплюют»

Бес осторожно отделился от спины Лотра и исчез. Кардинал стал слушать.

— Так вот, — «добивая», сказал монах. — Когда папа Ян XXII говорил, что за убийство отца и матери человек платит в канцелярию 17 ливров и 4 су, а убив епископа — 131 ливр и 14 су; он не говорил этим, что можно убивать отца и епископов, а просто указал тёмному на­роду в единственно понятном для него способе, что такое люди плоти, хотя бы и самые дорогие, и что такое люди духа, люди высшей идеи.

Школяр молчал. Он не знал «Кодекса апостольской канцелярии», которому было двести лет.

— Даже тупые мозги хама могут понять такой спо­соб оценки, — триумфально оглашал монах. — Вот что такое плоть и что такое душа!

Бекеш хотел было удержать Криштофича, но фран­цисканец мягко освободился. Улыбнулся друзьям иро­ничными темными глазами, сделал шаг к школяру, кото­рый оглядывался — искал помощи:

— Молодчина, сын мой, ты сделал, что мог. Не твоя вина, что ты пока не знаешь этой дряни, запрещенной ещё Пилипом Пятым.

Школяр начал ловить руку Альбина. Тот перехватил его руки, поцеловал в лоб.

— Запомни, руку нельзя целовать даже Богу, если он явился в облике человеческом, ибо целуешь ты плоть. А Богу-Духу нельзя поцеловать руки. Ergo никому не целуй рук.

И логично добавил:

— Кроме женщин. Но, наконец, этому тебя, когда придет твоё время, учить не придется.

Стал против доминиканца, весь белый, румяный, лицом спокойный.

— Стало быть, брат поёт аллилуйю душе. Я согласен с ним. Если бы он выдержал сорок часов на колу — он бы ещё более рьяно запел славословие духу. Брат позволит заменить мне этого юнца? Я полностью согласен с братом, но хотел бы перевести наш спор немного... сторону, назвав его, скажем, «плоть, душа, лицемерие или разум о плоти, душе и о тех, кто стоит на страже их».

Глаза монаха забегали. Он чувствовал, что против него могущественный противник, с внешней благожела­тельностью играющий оппонентом, как мячиком. Но не согласиться, да ещё с развернутой темой — это означало признать свой разгром. А их не ради этого выслали на улицы. Надо было кричать и спорить, чтобы люд не ду­мал о том, кто стоит под стенами. В конце концов, пускай даже и этот спор.

— Пожалуйста — сказал он...

Криштофич вздохнул. Потом руки его твердо ухва­тили перила подиума.

— Брат утверждает, что «Кодекс», оценивая епископа в семь раз дороже родителей, просто и наглядно свидетельствует о том, что такое человек плоти, прибли­женный к соседям и семейству, и что такое человек духа и идеи, то бишь приближенный к верхам.