Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Катулл

Толпа шла от темна до темна. Спешила. Из всех дорог, тропинок, большаков плыли группы людей и при­чинялись к ней. Словно сам Великий Мужик понял, что рано ещё превращаться в косу ятагану, снятому с убитого крымчака.

Мяла, безмены, косы, балды, пешни, похожие на короткие копья, татарские сабли, луки, кистени на ржавых цепях, мечи и цепы, лица, груди под лохмотьями, чер­ные руки, косматые силуэты лошадей — все колыхалось в зареве: жгли все встречные церкви и костёлы, все богатые усадьбы и замки. Вокруг всё пылало.

Край пустел перед ними. Край убегавших. Край пустел за ними. Край присоединявшихся. Разделенные Христом на десятки, сотни и тысячи, люди шли в отно­сительном порядке, каждая сотня под своим знаменем (в церквях брали лишь хоругви с Матерью и Христом, а остальное раздавали либо уничтожали огнём и лезвия­ми топоров). Отдельные конные отряды охраняли «лицо» войска, «боки» и «спину» его. Всадники из желающих шли на несколько часов дороги впереди.

Вечером предпоследнего дня произошло скверное с Магдалиной. Она ехала в голове войска, рядом с Хри­стом. За ними на три версты колыхалась всадниками и пешими дорога. Насколько хватает глаз, горели во мраке языки факелов, слышались голоса, ржание коней, пение, смех и скрипение возов.

Христос то и дело косился на неё. Сидела в седле легко и привычно. На одежду наброшен грубый плащ, как у сотен и сотен тут. Лишь капюшон откинут с кра­сивой головы. Вместо него на блестящих волосах — кружевная испанская мантилья. Странно, прелесть ее сегодня совсем не смертоносная, а мягкая, вся словно омытая чем-то невидимым. Большеглазое кроткое лицо. Словно знает что-то страшное, но всё же прими­рилась с этим и едет.

Она молчала. И вдруг он увидел, что глаза её с ужа­сом смотрят куда-то вверх. Он тоже поднял глаза.

На придорожном огромном кресте висел, прико­лоченный ногами выше копий, деревянный распятый. В мерцающем свете лицо Иисуса казалось подвижным, искривлённым, странно живым. Распятый кричал звёзд­ному небу, и от смолоскопов деревянное тело его было будто бы залито кровью.

— Слушай, — после паузы призналась она. — Я бы­ла приставлена к тебе. Я следила за тобой.

— Я знал, — тоже после паузы промолвил он и, увидев, что она испугана, поправился: — Я догадывался. Голуби. Потом голубей не было. Я знал, что ты когда-нибудь заговоришь.

— Ты? Знал?

— Я знал. Не так это сложно, чтобы не почувствовать простых мыслей.

— Когда ты догадался?

— Я знал. Голубей не стало.

Она шумно втянула воздух.

— Брось, — продолжал он. — Я знаю, что сначала они всё обо мне знали.

Протянул руку и дотронулся до её волос:

— Нет вины. Ни твоей, ни моей и ничьей иной. Они опутали тут всё. И всё держали под топором. И всем на этой земле сломали жизнь. И изувечили ложью тебя.

Помолчал. Горела в небе, прямо над их дорогою, впере­ди, звезда. То белая, то синяя, то радужная. Шли к ней кони.

— Не знаю, — тихо отозвался он. — Иногда мне ка­жется, что все они — шпионы и доносчики... откуда-то ещё. Такие они... бесчеловечные.

— Это я уговорила тебя пойти, если ты мог и... за глотку.

— Не хочется мне что-то никого... за глотку.

— Убей меня, — тихо попросила она. — Пожалуй­ста, убей меня.

— Зачем? Я ведь сказал, я понял недавно: ни на ком простом на этой земле нет вины. Поэтому я и здесь.

— Что же мне теперь делать? — почти прошептала она. — Не знаю. Да и разве не всё равно? Может, Ратма? Может, ещё кто-то? Никого нет. Распятий этих натыкано на дороге... Вон ещё одно... Боже, это ведь как судьба. Ты, стало быть, туда? Царство Божие устанавливать?

— Попробую, — глухо подтвердил он.

— И за нею?

— Если она жива — и за нею.

— Ослеплённый, — прищурила она глаза. — Свя­той дурень. Юрась, ты что, вот этого захотел? — она по­казала на распятие. — Дыбы? Плахи? Ты знаешь, чем это заканчивается?

— Знаю. Но не пойду. В первый раз вижу, чего они достойны. Верят во что-то лучшее, чем сами они сегодня. Не могу обмануть эту веру.

— Пропадешь. Её не отдадут. И царствия твоего не будет.

— Да.

— И идешь бескрылый, безоружный, как мотылёк на огонь.

— На огонь.

— И на смерть. И царствия твоего не будет.

— Надо ведь кому-нибудь попробовать. В первый раз попробовать. Ради них — стоит.

— Убежим, — голос её дрожал в глотке. — У-бе-жим, одержимый. Не ради себя... Чтобы жил... Спря­чемся. Я не могу, чтобы ты... Боже, ты ведь по-гиб-нешь!

Она зарыдала. Он никогда не слышал, чтобы так рыдали женщины. Глухо, беспросветно, держась изо всех сил и не в состоянии сдержаться. Так порой, раз или два в жизни, плачут мужчины, потеряв последнее счастье, попав в последнюю беду.

Только сейчас он понял всё, что читал в людских глазах, и протянул руки.

— Руки прочь! — со смертельной обидой за себя и его прорыдала она.

Христос смотрел в её глаза.

— Ну да... да... да... да-а!

Он опустил глаза. Он не знал, что сказать. Да и что скажешь в таком случае? Лучше умереть, чем отказать ве­ликому. Действительно великому.

— Я не знаю, — наконец признался он. — Но ты не иди. Мир страшен. Каждый человек может очень пона­добиться другому.

— Я не брошу тебя.

Христос смотрел на её лицо и не узнавал его.

— Я пойду за тобою незаметно, — она накинула на голову капюшон. — Просто потому, что не могу иначе. Пойду до конца. Всё равно какого. Возможно, ты умрешь, безоружный, бескрылый. Я не знаю, как помочь тебе. Но и оставить не могу.

И, окончательно спрятав лицо, прыгнула с коня, бросилась назад.

— Куда ты?! — во внезапном отчаянии закричал он.

Он хотел остановить коня, повернуть, броситься. Но плыли и плыли гурьбы, теснили, тащили за собой. Конь не мог плыть против них. Непроизвольно отдалялся капюшон, его закрывали плечи, хоругви, такие же капюшоны.

— Стой! Ради Бога, стой!

Но течение тысяч несло его, оттирало. Вот уж с тру­дом можно было отличить её капюшон среди десятков таких же. Вот уж путаешь его с ними, с другими.

Всё.

Итак она исчезла из глаз Юрася.

В ту предпоследнюю ночь они стали станом вокруг одинокой хаты. Обычно Христос отказывался занимать жилище, спал у костра, вместе со всеми, а тут почему-то согласился.

...Вокруг хаты пылало море огней. И по этому морю плыло к хате десять тёмных теней, апостолы.

— Не нравится мне это, — бегал глазами Петро. — Мужичьё это. Жареным пахнет. Надо, хлопцы, навос­трить лыжи.

— А Иуда снова последние деньги бабам роздал, которые мужей сюда привели, — трагическая маска Бавтромея вздрагивала, голос скрипел. — А нам бы они — ого! — старым не займёмся.

— Ты... эно... не забыл? — спросил у Тадея Пилип.

— Не-е-ет, — улыбнулась голова в мисе. — Заберу тебя. Ты будешь на голове доски ломать. Я — фокусы показывать.

— А нам с тобою, Ладысь, разве что под мост с кистенём, — крякнул Якуб. — На двуногих осетров.