Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Худой, на девушку похожий, Ян улыбнулся приоткрытым, будто у юродивого, ртом:

— Не злу подражай, брат мой, но добру.

Петро плюнул:

— Зло — это если у меня украдут либо жену уведут, если я у кого — это добро. Напрасно мы ругались с вами тогда на озере. Что, возьмёте меня да Андрея с вами? А то тут, вишь, лёгкая жизнь заканчивается, да можно и пло­хую потерять.

— Хорошо, — согласился Якуб.

Они зашли в брошенную хату почти одновременно с Раввуни и Богданом, подошедшими с другой стороны. На голом столе горела тоскливая свеча. Братчик сидел в красном углу, опустив голову на ладони.

Поднял ее. И без того неестественно большие глаза словно еще увеличились.

— Вот что, — начал Пётр. — Там, в овраге, как раз тринадцать коней.

— Чьих-то коней, — уточнил цыганистый Сымон Кананит.

— Исчезнем, — продолжал Пётр. — Бросим это.

— Ну вот, — заявил Христос. — Петро — это камень. Попробуй сотвори что-то на этом камне.

Тумаш снимал со свечи пальцами нагар. Тени ска­кали на лице, по залихватским усам, по губам любителя выпить и закусить.

— Я не пойду, — произнес Тумаш. И объяснил не очень умно: — Вы тут все хамы, а у меня — досто­инство.

Матей глянул на море огней за окном и вздрогнул:

— Ну, мы так пойдем. Мытарем оно поспокойнее. Я ещё чудес хотел, дурак. Прости нам долги наши. Сро­ду мы не платили их. — И внезапно крупные жестокие морщины у рта сложились в алчную, просительно-на­глую усмешку. — Только... евангелие бы своё пускай Иуда нам отдал.

— Ты ведь безграмотный, — завопил Раввуни.

— Маловажно. А я евангелист. Мы вот с Иоанном его поделим, подчистим, где опасно, и хорошо. А Иуде евангелия нельзя. Не заведено.

Раввуни показал ему шиш.

У Иоанна Алфеева часто и независимо от него изменя­лось настроение. Вот и тут ему вдруг жалко стало Христа.

— А я бы с тобою, Боже, пошел. Только чтобы без оружия этого. Мы бы с тобой удалились от мира да ду­ховные вирши писали.

— Не прячься в башню из слоновой кости, — воз­разил Христос. — Поскорее найдут.

Всем было неловко. И, видимо, чтобы прервать эту неловкость, все начали высказывать свои недовольства, плохие пророчества на будущее. Поднялся шум, потом галдёж. Матей лез к Иуде и кричал что-то малопонятное бестолково-страстным голосом. Тот вопил в ответ. Ругались и горланили остальные.

От событий сегодняшнего дня и этого крика Братчик едва не сходил с ума. Встал над столом:

— Молчите!

Затрясся от удара кулаком стол. И тогда Фома, в вос­торге, что можно показать себя, с лязганьем выдернул меч и рубанул им по столешнице. Стол развалился пополам. Стало тихо и темно. Раввуни нашарил свечу, вы­бил огнивом искру, зажёг.

Апостолы, стеснившись, смотрели на Христа.

— Вот что, — произнес он. — Я это не для себя. Нужны вы мне слишком. Я это для вас, святые души. Вре­дили — замаливайте грехи. Кто пойдет отсюда — отдам мужикам. Вот как.

— Вот как, — поддержал Тумаш.

— Вот как,— повторил Раввуни.

Апостолы виновато, как побитые, переглянулись.

— Да что,— начал Сымон. — И мне не терпится в Городню войти. Посмотреть, как там, кони там какие, я уж было и отучился...

— Да и правда, — согласился Петро. — Бросить на пороге...

— Эно... Грех.

— Кто шаг сделает — того я мечом,— пригрозил Фома.

— Того я мечом, — решительно повторил Раввуни.

— Хорошо, — за всех ответил Андрей.

— Мы в истине хотим ходить, — поддакнул Ян, — нам верь.

— Попробую. В последний раз. — И Христос увидел лицо Фомы, какое-то собранное, странное лицо. — Ты чего, Тумаш?

— Опротивели мне эти нечестивцы. Вот призову всю свою веру, и половина их из хаты исчезнет. Пускай возлe огня ходят.

— Вали, — согласился Христос.

Фома прищурился, сжал кулаки. Лицо с будто ненароком надутыми щеками стало еще краснее...

...Хлопнула дверь. В халу зашел седоусый.

— Послы из Городни. Босяцкий.

Фома сильно отдул воздух и захлопал глаза. Потом плюнул:

— Вот те на. Ещё и даже больше стало... Нет, брат. Как дрянь какую навлечь — это у меня легко. А как хорошего чего — это нет.

Босяцкий вошел в хату и улыбнулся как старый знакомый.

— Приветствую тебя, Христос. И вас, апостолы.

Увидел разрубленный пополам стол. Плоские глаза расширились.

— Да это так, — пристыжено объяснил Юрась. — Немного развлекались.

— Упражнялись немного, — добавил Фома.

— Объясняй, зачем тут? — сурово спросил Братчик.

...Доминиканец закончил. Все сидели молча. Утом­лённая тень лежала в глазницах Юрася.

— Что ж, я выслушал, — промолвил он. — Спасибо за выкуп.

У некоторых загорелись глаза. Только Фома недо­уменно и брезгливо сложил губы, да Раввуни вскинул голову.

Христос теперь смотрел в глаза Босяцкому. И док­тор гонорис кауза с удивлением увидел, что сейчас из этих огромных глаз не плывёт то, что неуловимо подчи­няло человека, будто бы делая его более добрым. Глаза были рассудительны и сухи.

— Видишь, — продолжал Христос. — Это если по­считать, сколько на Белой Руси простых, да разделить, так на один золотой — сорок человек.

— Ну. Да они и того не имели. Берешь?

— Понимаешь, ужасно мне жаль. И взял бы, раз люди добрые так стараются дать. Нельзя ведь обижать. Бога в душе иметь надо. Да вот только для одного меня эти сто тысяч — много. Не стою сам столько. А если на весь народ разделить — постыдно мало. Ну, чего им с этого? Одних поршней больше перетоптали, когда сюда шли. Всё равно как сторговать корову по дороге на ярмарку да, не увидав её, переться назад. Прости, не хочу я ничего брать от вас.

— Вознесись, озолотим! Свободен будешь.

— Так для меня той свободы и так достаточно. А ты вон их спроси.

Доминиканец водил глазами по лицам апостолов и твёрдо знал, что эти пошли бы на согласие.

— Да мы с ними договоримся.

— Смотришь не туда, мних.

Юрась показывал в окно, за которым были огни. Словно звёздное небо упало на землю.

— Может, окликнуть? Рассказать о выкупе. Спросить, достаточно ли им свободы? Лишней не отдадут ли?

Босяцкий понял, что всё кончено. Только не удер­жался, чтобы не буркнуть:

— Свобода... Свобода... Каждый раз, когда вы её окликаете, — она поднимает голову. Не дёргайте вы её. Она хорошая баба. Дайте вы ей лет сто поспать спокой­но, а там хоть конец света — пускай встаёт.

— Она хорошая баба, — согласился Христос. — Наша баба. А поскольку она наша баба — не твоё, мних, дело, в какое время ночи нам ее будить. Ты мних, святой, стало быть, ты в этих делах понимать не должен.

Спокойная, почти ленивая издёвка. Пёс Божий вздохнул:

— Нет, Христос. Это не я, видимо, святой, а ты, если столько золота бабе под ноги бросил, лишь бы ей на мгновение в глаза взглянуть, а потом подохнуть без покаяния.

Христос встал:

— Ступай ты отсюда. Напрасно старался ехать. Не боимся мы королевы, не нужен нам откуп. Да, святой. Дьяволом был, а теперь святой. Святее Павла.