Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Поэтому он подлежал смерти, как некоторые ещё, не слишком многочисленные, которых он встречал. Как он сам, Юрась, но это уж дело другое.

Задуренный, с тысячью недостатков, слабый, неприспособленный к окружающей жизни, беззащитный перед силой до того, что аж зло брало и хотелось дать ему по шее, он всё же был безмерно лучше многих. По крайней мере, не стал бы горланить: «Хворосту! Хворосту в огонь!»

Он был — в самом главном — похож на преобладаюющую часть этих людей в белом, стоявших под горою, что можно было назвать словами: неспособность к насилию. А это всегда вызывает некоторую беззащитность перед насилием чужих. У, как этим будут ещё пользоваться все, кому не лень! Ослоподобные шамоэлы, лотры, босяцкие, патриархи, попы, жигимонты, иной сброд! Ничего, главное выдержать. Если эти белые, если Раввуни, если Фома, если все, подобные им, не вымрут — придет время, когда больше всего на свете будут нужны они. Чужого насилия не будет. И будут страшно нужны те, кто много перенес, но никогда без крайних обстоятельств, без смертельной опасности не замарал бесстыдным насилием своих рук.

Это хорошо, что все изуверы сразу попадают в кар­диналы. Чище будет непреложная. Суть.

И Юрась особенно мягко спросил у Иуды:

— Почему ты думаешь, что не надо сначала пращников?

— Это ведь ясно. Напасть сразу, не дать вылезть из этой лощины, которая поближе к стенам.

И тут Христос понял: дожди.

— Правильно! Он прав! Они в латах, они тяжелы как холера. Дожди. Под осень почва плохо coxнет. Там грязь. Для них. Ну, не совсем, ну, по бабки кони увязать будут. И то хлеб. Попробуй потягайся, попади, уклонись, если ноги, будто у мухи на смоле.

...В ту ночь весь город — кто со смутной радостью, а кто и с замирающим от ужаса сердцем — следил за да­лёкой горою, которая вся, от подошвы до вершины, пере­ливалась блёстками огней.

А на горе в самое тёмное предрассветное время вставали, разбирали оружие, кое-как строились в длинную боевую линию. Надо было ещё до солнца подсту­пить поближе, не дать выйти из лощины, уберечь хоть сколько жизней и тем, хоть немного, уравнять нерав­ные силы.

Они надеялись на одно. В городе была жизнь, за­сеянные поля, нивы под колосьями. Без него так или иначе была смерть. Поэтому никто не думал уклоняться либо отступать.

Лишь в этом и была их сила.

Гора полыхала огнями. Блуждали тени всадников и пеших. Копья, воткнутые в землю, были как лес. И лес этот постепенно редел, возносился в воздух, колыхался в человеческих руках.

К Братчику подошёл седоусый.

— Скажи, — коротко и просто попросил он.

— Может, не надо?

— Скажи. Ожидают. Некоторые, может, в первый и в последний раз, человеческое к себе почувствуют, Мно­гие до завтра не доживут.

Он подал ему руку. Братчик влез на воз.

— Выше! — закричали отовсюду. — Видно не всем. Выше.

Седоусый подумал. Потом сказал что-то парням. Несколько человек подошли и подняли воз на плечи.

— Выше! — горланила гора. — Все хотят видеть!

Тогда под воз начали подставлять копья, осторожно поднимать его. Наконец пятьдесят копейщиков подняли его на остриях копий высоко над головами, вместе с человеком, стоявшим на нём.

Огни не гасили. Надо было, чтобы войско чужое позже спохватилось. Повсюду скакал огонь.

— Попробуйте упустить, увальни! — кричал кто-то.

— Падать тогда слишком высоко будет, — улыбнулся Братчик.

— А это всегда так, если без разума высоко забрал­ся, — иронизировал Вестун. — Да ты не из тех. Давай.

Стало тихо.

— Ну вот, хлопцы. Завтра биться. Себя щадить не буду. Если кто думает, что плоть моя выдержит удар копья — страшно тот ошибается. Думал я, что не надо мне лезть в самую кулагу, что поставь воеводой хотя бы и лучшего в... нашем свете, так то же будет. Однако вижу, нет. Должен быть хоть маленький огонёк, на который смотрели бы дети. Изменится когда-то твердь, изменятся и люди. Хорошо было бы, чтобы и мы и они не говорили: «Наша взяла... и рыло в крови». Понимаете, вы — люди. Ещё и ещё раз говорю: вы — люди. Не надо нам забывать: мы — люди. Вот рубят кому-то за правду голо­ву. Если не можешь помочь — не склоняй своей головы ниже его плахи. Стыдно! Ничего уж нет в наш век ниже плахи. И ничего нет выше, если понять. Поэтому и встали. На том стоим.

Снова поразили его лики внизу. Не маски, не стёртые образы — лица, облики. И глаза с непривычным им самим выражением, прекраснее которых не было ничего на свете.

— Не люблю слов холодных, как вершина в снегу. Но раз мы на вершине горы — пусть будет и проповедь нагорная. Если уж так кричали о ненужном.

Он поднял в воздух боевую секиру — гизавру.

— Блаженны великие и добрые духом, какими бы младыми они ни были.

Огонь скакал по лезвию.

— Блаженны плачущие по своей земле, нету им утешения... Блаженны жертвующие людям кровь свою и свой гнев, потому что на кротких ездят.

Медяные или бронзовые от огня лица, полыхание ярких языков и лес копий. И в воздухе — человеке с вознесённой гизаврой.

— Блаженны миротворцы, если не унижен чело­век... Блаженны изгнанники за правду... Блаженны, если выходите с оружием за простой, бедный люд и падаете... Потому что тогда вы — соль земли и свет мира. Люби­те и миритесь. Но и ненавидьте тех, кто посягает на вас и вашу любовь. Мечом, занесённым над сильными, над алчными, над убийцами правды, дайте всем простым мир. И если спросят, зачем пришли, ответьте: отпустить измученных за свободу, рабов — из цепей, бедных — из халуп, мудрых — из тюрем, гордых — из ярма.

Он говорил негромко. Но слышали все. Предрас­светный мрак начинал редеть. Светлело на востоке. Лете­ли из обоза свежие, резкие голоса петухов.

— А теперь идём, — повелел он. — Идите как мож­но тише.

В этот момент он увидел, как глаза людей словно тускнеют, смотрят куда-то с предчувствием недоброго. Потом услышал хриплое, гортанное карканье.

От пущи тянулась на кормление огромная, как взо­ром окинуть, стая воронов. Как раз над табором. Густая, изменчивая чёрная сеть.

— Слышат, — отозвался кто-то. — Нас слышат. Плохо.

Ему не хотелось, чтобы угасло то, высшее, прекрас­нее которого не было на земле, то, что он видел в этих глазах. Чтобы угасло от глупости, от полета небывало большой стаи угольно-чёрных птиц. Это было так по­хоже на то, если бы сжался, услышав карканье, тёмный зверь: «Кто-то идёт, шагает что-то неведомое, перед чем мы должны забраться в чащу».

И поэтому он поднял гизавру и загорланил, сам чувствуя, как раздувается от крика шея:

— Птицы! Собирайтесь на великую вечерю Божию. Чтобы пожрать трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников, трупы коней и сидящих на них.

Ответом был крик. Дрожало в воздухе оружие, двигались мускулы на голых грудях, взлетали магерки с льняных черных, золотых голов. Возносились в воздух овальные щиты.