Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Матфея, 28:20

И пришёл я к тем, чья пища — земля,

К тем, понукает кто только быка,

К тем, кого палкою бьют на полях,

Чьё рабство — века, чьё царство — века!

Египетский гимн

СЛОВО ДВУХ СВИДЕТЕЛЕЙ

«И так вот взяли Городню. Без большой крови, да и быстро. Потому что многие ожидали. Были, конечно, и такие, что на лицах улыбки, а в глазах злоба, но меньше было их.

И начали разбирать люди мешки с зерном и на возки лёгкие класть. А храмы разбили, не разграбив. А богатых, а немилосердных повели к берегу Немана, где всегда виселицы стояли, вешать чтобы.

Не знаем мы, откуда тут Анея взялась. Кто говорит: сама из башни, где сидела, сбежала, по верёвкам, из сенника сделанным. Кто говорит: отбил кто-то узницу, да и выпустил.

Да и другой слух был, будто бы палач со сподвижника­ми пришёл кончать с нею и про последнее желание спросил. Ну, она и попросила клетки ей показать да сказала, что за­ранее его за работу такую благодарит. Тот растрогался, всё показал, а потом клетку показал наилучшую. Сам человек поймет когда-либо, что так церкви с ним сподручнее всего. И тогда люди по доброй воле своей войдут в такие клетки ходячие, затворятся да и ходить будут. Изнутри сколько хочешь отворяй, да только верующий клеточник на это не пойдёт. А снаружи не отворишь, ибо это уж будет покушение на свободу воли сидящего. Он ибо свой долг понимает и из клетки не выйдет. В разум окончательно вошел потому что.

И будто бы Анея вопросила всех отвернуться, ибо молиться будет, а сама прыгнула в ту клетку и затворилась. Те просят, чтобы вышла, а та молится издевательски, язык казывает да говорит, что она как раз и вошла окончательно в разум. И тогда те вынуждены были оставить её в подземелье и убегать, ибо ворвался уж в замок народ.

Не знаем мы, как и верить тому. Одно знаем: на судилище она была уж она рядом с Христом. Только и говорит ему: «Ты шёл?» А он ей: «Я шёл». И она снова: «Ты шёл? Как же долго ты шёл?»

А мы вокруг стоим да плачем.

Палача же того схватили на улице. И кричали: «Вот он, клеточник! Вот, душегубец!» И как он ни горланил, что «спасибо сказали бы», что «палачей нельзя в клетку», что «они всем пригодны, палачи», запихнули его в клетку и погна­ли своим ходом, как гроб повапленный, к Неману. Мальчуга­ны же бежали за палачом и щипали его за ноги».

Хребтами стоял над Неманом чёрно-сизые гро­зовые тучи. И по всей дуге берега стояли бесчисленные глаголи виселиц, а немного отступив от них, шевелился народ. Скакало в воздухе пламя и откуда-то наносило дымом, поэтому кто-то, чтобы не закоптился белый хитон Христа, накинул ему на плечи чей-то чёрный с золотом плащ. Братчик стоял на холме. Анея сидела, прижавшись к его ногам, а немного ниже стояли апостолы.

Мещане и мужики гнали мимо них скрученных. Лицо Братчика после произошедших событий страшно изменилось, стало сухим, с проваленными щеками. Осте­кленели огромные глаза. Он понимал, куда он попал, ка­кое бремя решений взвалил на свои плечи. Знал, что его глаза, глаза свидетеля, могут увидеть смерть двуногих, осуждённых им самим.

Он не хотел этого. Но он знал, что ничего не сумеет сделать, если смерти вот этих, схваченных, начнёт требо­вать люд. И тогда возврата к чистоте не будет.

Перед ним поставили бургомистра Юстина. Теперь не горели угольями из-под в скобку подстриженных волос его глаза. Они словно погасли, но смотрели мужественно.

— Зачем позволил попам править старой радой и городом?

— Они пришли с королевским войском, — твердо сказал Юстин. — И рада сдалась. Я не хотел больше всех. Но я человек. Я слаб.

— Брешешь, пёс, — возразил Юрась. — Ты вот на этих взгляни. Вот слабость человеческая. Выбросили вас, как навоз из стойла.

Суровое, несмотря на развращённость, иссечённое шрамами и отмеченное всеми пороками лицо Юстина не улыбнулось.

— Они ещё придут. Скоро, — больше с грустью, чем с угрозой молвил он.

— Я затворил все врата. Отныне земля Городни — земля справедливости.

— Надолго ль?.. Но... мне жаль, что я не смогу посмотреть, как это будет.

— Почему?

— Потому что — а вдруг человек не такая свинья, как я думал.

— Хорошо, — после паузы произнёс Христос. — Развяжите его.

— Напрасно ты это. Я бы убил. Потому что, когда они вернутся, я ведь буду такой, как прежде.

— Ну и счастливо. И, потом, я не ты.

Бургомистр повесил голову.

— А этих — на виселицы, — злобно предложил Петро.

Христос смотрел на людей и с каким-то облегче­нием видел в их глазах замешательство.

— Ну... эно... чего вы? — спросил дуралей Пилип.

Из молчания начали вырываться отдельные звуки.

— Чёрт его...

— Не доводилось.

— Ты собаку попробуй повесь.

— Да пускай бы, кто может. Вот ты, Янук.

— Иди ты знаешь куда... Вот-вот.

Братчик покосился вниз. Чёрные с синевою глаза с острасткой смотрели то на него, то на виселицы. Кто-то закутал Анею, вместе с лохмотьями монашеского одея­ния, в свою широкую чугу.

Она смотрела умоляюще, но Юрась ожидал.

— Разорвать их! — крикнул кто-то. — Бог ты мой, да неужто человека не найдётся?

Но человека что-то не находилось. Каждый, стоявший тут, сегодня рисковал собою, сражался и убивал, и, наверное, убил, если уж стоял тут живой. Но связанных вешать не хотелось никому. И Христос всё с большей теплотою оглядывал эти лица. Да, он не ошибся. На этих закуренных, иссечённых, сморщенных нищетой лицах были глаза. И в этих глазах было столько того, что напоминало очи тех, из его сна. Он разглядывал эти лица. На минуту ему показалось, что мелькнуло между них лицо Босяцкого, но он сразу же понял, что ошибся: это просто разговаривал с мелким торговцем — судя по одежде — какой-то немецкий гость.

— Так вот же палач! — вдруг радостно загорланил кто-то. — Вот пускай он!

Палач стоял в своей клетке и постепенно снова на­брался высокомерия:

— А чего, я могу. Клетку только разбейте. Я почему и говорю, что палачу нельзя в клетке.

— Можешь повесить их? — с отвращением спросил Братчик.

— Так... Господи Боже. Служба ведь такая. Фах.

Братчик видел, как дрожали ресницы Анеи.

— Работа, опять же, — меланхолически продолжал палач. — Потому что не можеть етого на нашей быти, чтобы не было у палача широкого круга знакомств, и высоких и низких. И, опять же, не было такого власте­лина, чтобы обошёлся без палача.

Христа передёрнуло.

— А не было... насколько я знаю.

Сжались в кулаки пальцы. Большим усилием воли он сдержался, не ударил. Вот и этот считает...

— Не было. Но должно быть. Будет. И давайте, люди, начнём. Кому-то ведь нужно начать, а? Падаль эту в наследие брать — чего мы тогда стоим? Да и руки об него пачкать — противно.

Оскалился весело:

— Ну-ка, бросайте его с клеткою в Неман. Может, хоть немного отмоется.