Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Идёт, — согласился Христос. — Так и сделаем.

Иуда засмеялся:

— Слушай, что мне сегодня седоусый сказал. Я, гово­рит, стар, ты не поймёшь этого так, будто бы я заискиваю перед Христом. Какая уж тут лесть, если в каждое мгно­вение можем на один эшафот попасть. Так вот, говорит, сдаётся мне, что никакой он не Христос. И дьявол с ним, и так любим. Почему, спрашиваю, засомневался? Э, говорит, да он панов вместо чтоб повесить — в Неман загнал. Не смейся, говорит. У Бога юмора нету. Он человек серьёзный. Иначе, чем до сотого колена, не помнит.

Друзья засмеялись.

...Апостолы разместились отдельно от Христа с Анеей, на отшибе, в слободе за Коложской церковью. Так было удобнее и с женщинами, и с питьём. По край­ней мере, не надо таскаться через весь город, на глазах у людей. Они взяли себе брошенное каким-то богатым беглецом здание, деревянное, белёное снаружи и из­нутри, крытое крепкой, навек, щепяной кровлей. Было в нём что-то с десяток комнат, и разместились все роскошно.

В конце концов, Тумаш с Иудой редко когда и ночевали там, всё время пропадали на стенах, в складах, на пристани либо на площади.

В этот поздний час все десять человек сидели в комнате с голыми стенами. Широкие скамьи возле стен, столы, которые аж стонали от съестного, гарцев с водкой, бочонка с пивом и тяжёлых глиняных кружек.

Горело несколько свечей. Окна были распахнуты в глухой тенистый сад, и оттуда повевало ароматом листвы, спелых антоновок и воловьих мордочек, чередой и прохладной росою.

Разговор, несмотря на большое количество выпитого, не клеился.

— А я всё ж смотрю — жареным пахнет, — боязливо промолвил Андрей.

— Побаиваешься? — Пилип с неимоверной быстротой обгрызал, обсасывал жареного гуся, даже свист стоял.

— Эге ж. Вроде подбирается кто-то, да как даст-даст.

— Это можно, — поддакнул Ян Зеведеев. — Лучше от пана за мерёжи в шею получить, чем зазря пропасть.

— А я ведь жил, — мечтательно размышлял Ма­тей. — Деньги тебе, жена, пища. Жбан глупый, ещё куда-то щемился, чудес хотел.

Нависло молчание.

— Убежать? — спросил Бавтромей.

— Ну и дурак будешь. Снова дорога, — встрял Петро. — Знаю я их. Ноги избиты. Во рту мох. Задницу паутиной заткало. Попали как сучка в колесо — давайте бежать.

Все задумались. И вдруг Пётр вскинул голову. Кро­ме него никто не услышал, как открылась дверь.

— Ты как здесь?

Неуловимая усмешка блуждала на губах гостя. Се­рые, плоские, немного в зелень, будто у ящерицы, глаза осматривали апостолов.

— Т-ты? — спросил Илияш. — Как пришёл?

— Спят люди, — просипел пёс Божий. — Разные люди. В домах, в садках. Стража у врат спит. Мужики спят в зале рады, и оружие возле стенок стоит. Стражни­ки на стенах и башнях не спят, да мне это...

— Ты?..

— Ну я, — Босяцкий подошёл к столу, сел, налил себе на донце пива, жадно выпил. — Не ждали?

— А как стражу окрикнем? — заскрипел Бавтромей.

— Не окрикнете. Тогда завтра не бичи по вам гулять будут, а клещи.

— Саул ты, — разозлился Якуб Алфеев.

— Ну-ну, вы умные люди. — Иезуит помолчал. — Вот что, хлопцы. Мне жаль вас. Выдадите меня — вас на дне морском найдут. Думали вы об этом?

— Н-ну, — коварные глаза Петра бегали.

— Так вот, — жёстко предложил иезуит. — Бросайте его. Завтра в городе жарко будет. Поэтому идите ночью. Сейчас. Если дорога вам шкура.

— Не соображу, чего это ты нам?.. — продолжали Петро.

Мягкий, необыкновенно богатый интонациями голос словно завораживал, словно душу тянул из глаз:

— Что вы? Нам поважнее рыбу запузырить надо, а не вас, мошенников.

— Тогда зачем? — спросил Петро.

— Правду? Ну, хорошо. Я знаю, и вас уж доняло. И вы, как на старой сосновой шишке, сидите. И сами бы вы его бросили. Да только могли бы опоздать и попали бы ненароком с ним. И повесили бы вас. А все кричали бы о верности, с которой не бросили вы учителя. А надо, дабы он, чтобы все знали: верных нету. Ибо не должен верить ни сосед соседу, ни отец сыну.

— Зачем это вам?

— А без этого ничего у нас не получится. Учить надо... Ничего, мол, страшного, если сын желает смерти отца, поп — смерти епископа, так как мы посильнее хотим благосостояния для себя, чем зла ближнему. И потому дети должны доносить даже на своих отцов-еретиков, хотя и знают, что ересь повлечет за собою наказание смертью... Так как если позволена цель, то позволены и средства [15].

— Что ж мы, так прямо и на дорогу? — коварно спросил Бавтромей.

— Я их от смерти, а они ещё и — «деньги». Ну, хоро­шо уж, ради такой большой цели дадим и денег.

— Сколько? — спросил Тадей.

— Не обидитесь. На каждого по тридцать.

— Давай, — после паузы согласился Петро.

Все пристально, как собака на стойке, смотрели, как узкие пальцы иезуита выкладывают на стол большие, с детскую ладошку, серебряные монеты, как он считает их, складывает столбиками и пододвигает к каждому. Отблески от свечей мерцали на всём этом, на приоткрытых пастях, на руках, на глазах.

Иезуит показал на профиль Жигимонта на серебряном кружке:

— Державно-полезный поступок совершаете. И вот видите, будто бы сам властелин наш каждого из вас по тридцать раз за подвиг ваш благословляет. А теперь — ступайте.

Босяцкий встал.

— Да и вы поспешите. — Ян смотрел в окно. — Сам идёт. В конце переулка.

Мних-капеллан отворил дверь. И вдруг подал свой насмешливо-равнодушный, издевательский голос Михал Илияш, он же Сымон Кананит:

— Босяцкий. А что будет, если мы денег со стол не приберём? И тот поймёт?

Доминиканец осматривал его. Потом холодно по­жал плечами:

— Дыба.

Дверь затворилась за ним.

Все как будто слышали всё ближе и ближе шаги Христа, но, возможно, это всего только стучали их сердца. Сильнее и сильнее. Сильнее и сильнее. Наконец вздрог­нула рука у Бавтромея. Он не выдержал. Не думая о том, что будет, если остальные не приберут денег, схватил мо­неты, начал жадно рассовывать их по карманам. Протя­нулась за деньгами другая рука.

Скрипнула калитка. И тут девять рук молниеносно смели серебро со стола в торбочки. Осталась одна груд­ка. Перед Илияшем. Цыганистый Сымон с триумфом смотрел угольными глазами на побледневшие лица со­общников. Обводил их глазами, словно оценивал. Видел во всех глазах ужас, жадность, тупую придавленность.

Открылась дверь. Христос вытер ноги о жернова перед порогом и ступил в комнату.

На столе были бутылки, бочонок, мисы. Денег на столе не было.

— Идите водки хлебните, что ли, — сказал Илияш-Сымон.

Фома, Иуда и Христос подсели к столу. Начали есть. Ели много и изрядно, но без жадности. Весьма изголода­лись за день беготни.

— А водочки? — льстиво спросил Петро.

Что-то в тоне его голоса не понравилось Христу. Он обвёл глазами апостолов, но ничего особенного не заме­тил. Лица как лица. Медные, в резких тенях. И большие кривые тени двигаются за ними по стенам, заползают косматыми — с котел — головами на потолок.