Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Н-ну? — спросил Христос. — Нет, Петро, водку отставь. Так и город пропьём. Пива глоток плесни.

Тень на стене пила из огромной глиняной кружки.

— Так что? Сидите? Морды мочите? А руки в бою замочить красным — это вам страшно? А в вязкую глину их запачкать на укреплениях — это вам гадко и тяжело?

Молчание.

— Что делать будем? Морды вам чистить? За стены изгонять в руки врагам?

Лицо было сурово.

— Я понимаю, хлопцы, — немного более сдер­жанно продолжал Христос. — Вам лезть на рожон до конца не хочется. Вас, если схватят, может, и по­жалеют по делам вашим. Скажем, не на кол посадят, а в каменный мешок до последнего издыхания. Всё-таки жизнь. Вы не то, что я. Вас они не могут до конца ненавидеть, а меня ненавидят, ибо я свидетельствую о них, что дела их злы. Что все заповеди человеческие они подменили одной, десятой: «Уважай изменников, и хорошо тебе будет».

Смотрел на потупленные головы:

— И всё же последний мой вопрос. Будете вы вояками за правду либо так и оставить вас в пропойцах и ворах? Будете со мной? С ними?

Петро бегал глазами по сообщникам. Решился:

— Конечно, с тобою.

— Ты не сомневайся, — поддержал его Бавтромей.

— Брось, — загудели голоса. — Чего уж... С начала идём... Ты на тот свет, и мы вслед.

Братчик обводил взором лица. Люди старались смотреть ему в глаза, и каждый другой, не такой простодушный, заметил бы, что они стараются. Но этот не заметил, кроме того, ему хотелось верить.

— Хорошо. Собирайтесь. Сейчас же двинетесь таскать камни на забрало. А ты куда, Тумаш? Натаскался, кажется?

— Я к вратам. Там и посплю где-нибудь, — и Фома вышел из хаты.

Апостолы начали собираться. Только Иуда снял поршни, отодвинул с краешка стола мисы, положил на него тетрадь со своими записями, сбросил плащ и сделал из него на скамье подобие подушки. Зевнул.

— А я тут лягу... Прости... Я успею...

— Конечно, — согласился Христос. — Две ведь ночи не спал. Вздремни. Разбужу утром.

Иуда, не раздеваясь, лёг на скамью. Едва только го­лова его опустилась на свёрток, уснул. Словно в тёмный глубокий омут опустился. Словно ринулся в бездну.

— Ну, так идем, — сказал Христос. — Работать будете, как волы. Помните, дали слово.

— Конечно, — промолвил Петро.

И вновь что-то неискреннее почудилось Христу в его голосе.

— Смотрите только, чтобы мне не довелось сказать: один из вас сегодня не предаст меня.

Пронзительно и свежо начали кричать над сонным городом первые петухи. Люди вышли. Иуда спал камен­ным сном. И тут вновь отворилась дверь, и в щель осто­рожно просунулось горбоносое, в сетке крупных жесто­ких морщин, лицо Матея.

— Раввуни, — шёпотом позвал он. И потом сказал погромче: — Раввуни.

В комнате слышно было только сонное, ровное ды­хание.

И тогда Данель подошёл, осторожно взял со стола рукопись, вышел на цыпочках и закрыл за собою дверь

Перекличка петухов всё ещё продолжалась. Кричал один. Отвечал ему хриплым басом соседний. Ещё один. Ещё. Совсем уж издалека тонюсенькой ниточкой голоса отзывался ещё какой-то. Каждый очередной крик вызы­вал мелодическую лавину звуков.

Кричали первые петухи над городом. Люди сквозь сон слышали их и не знали, что вторых петухов много кто не услышит.

Глава XLV

САД ВОЗЛЕ КОЛОЖИ

Ибо корень всех зол есть сребролюбие.

Тимофею, 6:10

Где-то дети мои жили в любви,

Росли, росли, наклонились

Да чрез церквушку сцепились.

Белорусская песня

Над землёй царил лунный свет. Белёные стены домов казались нежно-голубыми. Густая лазурь господ­ствовала на течении недалёкого Немана. Серебрилась и синела листва деревьев. Луна в вышине была светла, как трон Божий, так светла, что больно было смотреть на неё. И лишь редкие звёзды можно было рассмотреть на прозрачной лазури небосвода.

Они шли около стены, окружавшей Коложу. Чёрные тени на лазурном.

— Отчего бы тебе не удрать куда-нибудь, — сделал последнюю попытку Сымон Кананит. — Удрал бы куда-нибудь, где не так страшно. Есть ведь страны...

Христос взглянул на него. Лицо было голубым.

— Есть. Действительно легче. По крайней мере, го­ворить больше можно. Но ты, Сымон мой, не понимаешь одного. Тут, в общем свинстве, тяжелее... но зато и почё­та больше. Что они знают, те сопляки, о наших безднах? Да они и тысячной доли того даже не испытали, что мы в княжестве Белорусско-Литовском. Раз уж я явился на землю — я стану тут. Биться буду не на жизнь, а на смерть. Говорить буду о том, что есть человек и какое место его на Земле и во Вселенной, где, определенно, есть более счаст­ливые. О Мужестве, об Издевательстве, о Знании, о Доблести говорить буду, а не о том, что «Лаура упала в Луару». Ах, ужас какой! Ах, слёзы! — Лицо Христа сделалось злым. — А святой службы они не нюхали? А костров? А тысяч замученных не видели? И тоже ведь считают, что тяжело живут. Ну, нет. Почёт тут, трудности тут, стало быть, и жизнь тут. Другого народа для меня теперь нет.

— Умрёшь, — предупредил Илияш.

— Там мог бы жить, болтать то да сё. Тут — пожалуй, умру. Но зато тут моя правда: битва с храмовниками, сеча с самим Сатаной.

Илияш понял, что всё напрасно. Надо было задавать лататы. С этим каши не сваришь. Вишь, лицо каково!

— Что-то тяжко у меня на душе, — признался Юрась. — Душа печалится, тужит смертельно. Посидите тут, хлопцы, обождите меня немного. Я к Неману пойду, Решить мне кое-что надобно, и сам не знаю что... Только — нельзя мне без этого.

— Чего уж, посидим, — согласился Петро.

— Эно... почему нет.

Они сели на траву под стену. Братчик отворил ка­литку и зашёл в церковный сад.

— Вертоград матери церкви нашей, — предупредил Сымон. Заплутаешь — обижайся на себя.

Когда шаги заглохли в чаще, он вскочил и махнул рукой:

— А сейчас — давай. Давай-давай. Чтобы аж пятки в задницу стучали... Как если бы коня украли...

Они бросились бежать изо всех ног. Исчезли. Постояла в воздухе и осела голубая от луны пыль.

Перекликались петухи. Христос шёл между деревьев, отводя ветви, и листва словно плакала лазурью: падала роса.

Коложа встала перед ним в лунном сиянии такой простой, такой совершенной, что перехватило дыхание. Блестящий купол серебряно-синие стёклышки в окнах барабана, полосатые, аквамарин в чернь, стены. Всё густое даже в тенях чёрное в зелень, как перо селезня. Оранжевым, — кубовым, зеленоватым, радужным сияют на стенах плиты и кресты из майолики.

Большего совершенства ему не приходилось видеть. Страшно подумать, что кто-то может поднять на неё руку. Стоит, словно морской дворец, а над нею склоняются деревья, хотят сцепиться над куполом. A выше деревьев — небо, вселенная.

Он миновал храм и сел на берегу Немана. Луна, как золотая чаша, сияла в глубине. Вставал в небе силуэт Коложи. Cлева, далеко-далеко, стояли на берегу обожжённые виселицы, а за ними, ещё дальше, спал замок. Сжало сердце от любви к этой земле.