Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Тадей занимался тем, что надрезал на себе ножом одежды.

— Ты... эно... чего?

Фокусник встал, повертелся перед Пилипом, как перед портным.

Дырки в одежде были просто артистическими. Ни­кто никогда не видел такого красивого тряпья.

— С ними да с моим талантом нам теперь серебро, а не медь давать будут. Заживём, Пилип. Я — фокусы, ты — доски на голове ломать будешь...

Рыбаки молча вертели на запястьях кистени. Давно помирились и решили идти вместе. Илияш молчал, по­званивая кантаром. Только сказал неожиданно:

— А плохо, что бросили.

— Ну и лежал бы сейчас убитым, — отозвался Петро. — Нет уж, надобно о роскоши забыть. Достаточно. Погуляли, попили.

— А хрен с ним, — заскрипел Бавтромей. — Окон­чена роль. Хорошо, что подделали.

— Я менялой буду, — предложил Матей.

И тут всех удивил женоподобный Ян. Обратился к Матею:

— Евангелия половину мне давай.

— 3-зачем?

— Ты себе какого-нибудь Луку найдёшь, — лицо было юродским. — Я — Марку какого-нибудь. Пойдём — будет четыре евангелия. Подправим. Что мне ваши му­жицкие занятия? Я — пророк. Истины хочу, благодати, славы Божьей.

— А кукиш, — ответил Матей.

И увидел, что вся компания с кистенями, Петро, Ан­дрей и Якуб, стали против него стенкой.

— Н-ну.

— Так... Ну вот, и пошутить нельзя, — жадно двигая губами, Матей разделил рукопись Иуды пополам и смошенничал, подбросил себе ещё листов двадцать, разо­рвал нитки. — Берите.

— Пошли, — махнул Пилип. — Скоро и разойдёмся.

Все двинулись по дороге прочь от зарева. Шли молча. Лишь Якуб Алфеев, как всегда некстати, начал про­бовать голос. Бурсацкая свитка била его по пятам, осо­вевшие глазки смотрели в красное, дрожащее небо.

— М-ма, м-ма-ма, м-мма-ма... кх... кх... Тьфу... Гор-ре... Го-о-ре... Горе тебе, Серазин... Го-ре... Горе тебе, Вифсаида.

И так они исчезли за холмом. Некоторое время ещё доносился медвежий, еловый голос. Потом остались только тишина и зарево.

Глава XLVIII

СЕДОУСЫЙ

Около меня пули, как пчёлки, гудели

Возле меня дружочки, как мост, лежали.

Белорусская песня

...Схватил святое распятие и так стукнул им по черепу святого отца, что тот сразу отпра­вился в ад.

Средневековая новелла

Серазину и Вифсаиде, то есть Городне, действитель­но было горе. Убийства и сеча не останавливались, а, нао­борот, будто бы набирались силы и злобы. Убивали всех, едва ли не до колёсной чеки. И если значительная часть женщин и детей спаслась из домов, отмеченных креста­ми, в этом была большая заслуга седоусого.

Городенцы знали, куда, в случае чего, убегать тем, кто не может держать в руках оружия. Под городом ла­биринтом тянулись старые, давно опустошённые и за­брошенные каменоломни. Самый близкий вход в них был из улицы Стрихалей, и именно туда бросилась по­луодетая, испуганная толпа женщин, стариков и детей. Только бы спуститься под землю, а там — лови за хвост ветер, за месяц не найдёшь.

Лотр, однако, также помнил об улице Стрихалей и послал туда человек сорок приспешников. Безза­щитную толпу встретили мечами. И, наверно, бойня не миновала бы и слабых, если бы не нарвался случай­но на мерзость седоусый с маленьким отрядом мещан. Они смели меченых, отбросили их из улицы и стали за­слоном по оба её конца, пропуская лишь беглецов. На всю длину улицы шевелилась, кричала, плакала толпа. Больших сил стоило не допустить толкотни: деревянная дверь в каменоломни вела не из улицы, а была в конце узкого — руки расставь и загородишь — и длинного, саженей на двадцать, аппендикса, сжатого между глухих стен. Очень медленно втягивалась толпа из улицы в этот аппендикс. А те, кого они прогнали, привели между тем помощь, уйму людей с белыми крестами на рукавах. Хо­рошо, что улица Стрихалей была узкой и «кресты» не могли воспользоваться своим преимуществом.

На обоих концах улицы Стрихалей бурлила сеча. Люди спинами прикрывали беглецов и медленно, по мере того как толпа втягивалась в тупик, отступали. От­ступали и падали. С того конца, где дрался седоусый, руководил «крестами» и сам секся в первых рядах зако­ванный в сталь Рыгор Городенский, а в миру Гиляр Болванович. Куда подевалась его дряблость. Недаром его сравнивали с нападающим крокодилом: только что было бревно, и вот — стрела. Он орудовал мечом с ловкостью и умением.

Седоусый думал, что все уже убиты, что они оста­лись одни. Он не склонен был напрасно геройствовать и решил, что и они отступят в катакомбы следом за жен­щинами.

И как раз в этот момент заревела дуда. Ревела непре­рывно, тревожно, грозно. Стало быть, люди были живы.

— Вишь, — издевался Гринь. — В слове истины... С оружием правды в правой и левой руке... Коринфянин.

— Хрен Вельзевула, — выплёвывал ругань седоусый.

Рядом с ним дрались мещане — мастера из Резьбярного Кута, преимущественно католики. И хоть они пели псалмы иной веры — седоусый понимал их как братьев:

Не убоюсь полчищ, обступивших меня!

Услышь мя, Господи, спаси мя, Боже мой!

Были у них белорусские лица. Они дрались вместе ним и погибали как положено. Пускай себе слова псалмов были латинскими.

Взлетали над их головами двуручные длиннющие мечи, и пятились они не от недостатка мужества, а по­тому, что было их мало.

Из глубины ада завопил я к тебе,

и голос мой был услышан.

— Католические свиньи, — ругался Болванович. — Где ваши... мулы ватиканских блудниц?!

— Закрой пасть, чужак, — рявкнул сосед седоусого.

Они сошлись возле тупика. Сошлись вдвоём. Дру­гие перестали быть. И вот так, плечо к плечу, прикры­вая последних беглецов, начали отступать, думая о людях и еще о добродетельной темноте, куда за ними не осмелятся ткнуться. По усам и груди седоусого сплывала кровь, сосед был не лучше. На середине переулка он упал, приподнялся на руках и натужно прохрипел последние слова псалма:

И волны обступили меня.

Упал головою на брусчатку.

Седоусый знал: бежать нельзя, хотя никого уж не было за его спиною и дверь зияла чёрной пастью. Хо­рошо, что тут можно драться — много что один против двоих... Вот сейчас отступит, спустится спиною к чер­те между светом и темнотой, и тогда броситься в мрак, и тогда...

...Какой-то грохот отозвался за его спиною. Из арки над тупиком упала решётка, которой в случае опасности перегораживали улицы: пробравшись по крышам, по­старался кто-то из врагов. Седоусый почувствовал спи­ною её холод и понял, что это конец.

Болванович вознёс меч — седоусый отбил его. Он не собирался дёшево продавать последние минуты жизни. И так они сражались в звоне и звяканье, хотя седоусый ослабевал и ослабевал.

— Ты умрёшь, пёс. Ты подохнешь.

Седоусый начинал хрипеть. Красное марево стояло перед глазами. Он хотел что-то сказать, выругаться, но почему-то вспомнил высокопарно: