Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Здоровяк Браточка забросил дуду за плечо:

— Так, браточка, отчего ж. Ночь оно между тем лунная будет.

Златорукий и дударь свернули.

— Турай где? — спросил Христос.

— Старик в мечной. Работают. А молодой с Клеоником к девкам, видно, на посиделки пошли. Клеоника Фаустина ждёт, Марку...

— Хорошо, — засмеялся Христос. — Ах, как хоро­шо, прекрасно как!

— Ничего нету прекрасного, — вздохнул седоусый. — Разленились. Спокойствие. Словно и не волки вокруг.

Возле предмостной площади люди водили вокруг костра хоровод. Слышался смех.

Сидит, сидит ящер

В ореховом кусте.

Христос засмеялся:

— Мрачный ты человек. Ну что тебе в этом? Взгляни — вон стража на стенах. Врата охраняются — мышь не проскочит.

— А я тебе говорю — спят слишком спокойно. Кровати греют.

— Пускай спят до нападения.

— А ты подумай, как наши попы из окружённого города убежали?

Лицо Юрася вытянулось. Он всё не мог привыкнуть к подозрительности.

— Ч-чёрт! А может, они и не убегали? Нужно завтра обыскать и замок, и богатые дома.

— Нужно, брат. Что и говорю.

Навстречу им шёл с факелом патруль. Разминулся с ними у самого дома, отведенного Братчику — неболь­шой хатки на углу Росстани и Малой Скидельской.

— А мне почему-то страшно за тебя, — неожиданно прошептала Анея.

— Замолчи, — буркнул Тумаш.

— Вечно этих бабских глупостей... — загорячился Иуда. — Вот дом. И холодно. Шла бы ты туда. И у нас-таки дела. И он придёт.

— Ступайте, хлопцы. Я вас догоню.

Они остались вдвоём. Как раз в этот момент замерла над городом первая звезда. То белая, то синяя, то радужная.

— Никуда от тебя не хочу, — заговорил он. — И в рай не хочу. Лишь бы тут. С тобою.

— И я...

— А я кто?

— Бывший мошенник. Наилучший в мире мошен­ник. И пускай даже не можешь сказать им это. Все равно.

— Поздно. Не поверят. Да и не всё ли равно?

— ...С Богом было бы хуже. Боже мой, эти две не­дели! Словно вся я — ты.

— И я. Раньше казалось — мне мало земли. Теперь я мир благословляю, что ничего у меня нет, кроме неё, кроме тебя.

Он весь приник, прижался к ней. И так они стоя­ли, неуловимо покачиваясь, под этим небом, которое всё сильнее и сильнее расцветало звёздами.

Враги между тем были не так далеко, как думали в свободном городе. К сожалению, пословица: «Я тебя на три сажени вижу» — оставалась всего лишь пословицей. Если бы Юрась владел таким качеством и мог пробить взглядом слой земли и каменную облицовку подземного хода — он бы увидел зрелище, которое повергло бы его в ужас.

Увидел бы он, что в том месте, где подземный ход образовывал небольшую пещеру и расходился на не­сколько ходов — к замку, к ратуше, к деревянному, с га­лереями, лямусу на Рыбном рынке, — стоит и ожидает молчаливая гурьба, отчасти в латах. Волковысское подкрепление.

Стояли Лотр, Болванович, грубый Комар, Жаба, Корнила с Пархвером. А за ними, в тусклом свете нескольких факелов, мерцала медь шлемов и сталь мечей. Лотр отдавал последние приказы:

— Будете резать. Без гаму. Наскоком.

— Ясно, — заворчал Комар. — Игра наша не зада­лась. Так тут уж — карты под стол да по зэмбам.

— И ты, Корнила, пойдешь и схватишь его и при­ведешь в цепях.

— Неладно, — мрачно забормотал Корнила. — ведь снял цепи с панов. Что-то не верится, чтобы это — преступление...

— Слишком ты понимаешь, — объяснил Болвано­вич. — Потому и страшен, что снял.

— Сроду такого не было, — задумчиво продолжил Лотр. — Это что ж будет, если все так делать начнут?.. И потому пойдёшь. Клятву давал?

— Давал, — мрачно согласился Корнила, — А только неладно. То — Христос, то — сами же — са­мозванец.

Усмешка Лотра была страшноватенькая:

— А это всегда так. Сегодня — князь, завтра — грязь. Рьяных, кто помнит, перебьём...

— А память? — буркнул Корнила.

— Память, если над ней топор, это глупость, — подал голос Пархвер. — Пускай помнят. А деткам иную память пришьём: шалбер, вор, хаты жёг, воровал.

— А татары?

— Всё записано, как положено, — улыбнулся Лотр. — Ну и потом... суд. Поэтому и убивать нельзя. Раз судили, раз осудили — стало быть, виновен, стало быть, лже-Христос. Кому там придет в голову сомне­ваться через сто лет? А этих заставим поверить. Сколько у тебя людей?

— Семьсот с чем-то. А — непорядок. Столько чудес совершил. Знают, что Христос, а мы... А может, и...

— Дурак. Чем больше он Христос, тем больше вре­ден. И потому — убивать всех, кто призывает имя Божье.

...Враги были не только под землёй. В тёмном переулке у Росстани Босяцкий, переодетый немецким гостем, говорил с хлебником и ещё несколькими тор­говцами:

— Сейчас пойдешь к лямусу и ударом в плиту предупредишь, чтобы вылезали и расходились по местам. Факелы готовы?

— Готовы.

— Кресты на рукава нашили?

— Нашили. Иначе чёрт его разберет, кто свой, а кто чужой. Стычка ведь.

— Сигнал — огонь на переходе от доминиканской колокольни. По нему идите, бейте всех в меченых домах. Где крест на воротах или на двери.

— Шестиконечный?

— Буду я языческую эмблему чертить. Наш. Четыре конца. И учтите: не выпускать живых.

Хлебник мрачно улыбнулся:

— Это мог бы и не предупреждать, батька. Нам такой Христос — на какого дьявола? Все вымел. С восковым вон как спокойно было.

— Тоже пить-есть просил, — вторил ему рыбник. — Ну, так это не то. Хоть другим не давал. Так мы на него, как на медведя, одним махом.

— Отче, — обратился кто-то. — А если на улице че­ловека встретишь? Как узнать, еретик ли.

Друг Лойолы усмехнулся.

— А на это уж Арнольд Амальрик ответил. Когда во Франции еретиков били.

— Ну?

— «Убивайте, убивайте всех! Бог своих узнает!» Вас сколько?

— Где-то человек пятьсот, — сказал хлебник, играя кордом. — Н-ну х-хорошо, отче. Мы этой сволочи пока­жем рыбы да хлеба.

— Давайте, сыны мои. Клич все знают?

— Великдень, — напомнил кто-то из мрака.

...Христос между тем догнал своих. Все втроём они шли по улицам сонного города. Ночь выдалась неожи­данно жаркая, может, последняя такая перед приходом осени. Поэтому люди спали не только в хатах, но и в сад­ках под грушами, и на галереях, и прямо, вытащив из хаты покрывало, у водомётов, которые нарушали тиши­ну несмолкаемым плеском воды.

— Они дома? — спросил Христос.

— Дома, — ответил Фома. — Пиво с водкой хлещут. Вечеря.

— У них, скажу я вам, та вечеря... она-таки с самого утра, — объяснил Иуда.

Шаги будили тишину.

— И что-то тяжко мне, хлопцы. Не по себе мне что-то. Не хочу я идти к ним.

— А надо, — убеждал Фома. — По рылам нада­вать им нужно. Имя только позорят. Пальцем о палец на укреплениях не ударили. Оружием владеть не учатся. Одно пьют, да за бабами... да шпильки тем, кто работает, подпускают. Спустить с них шкуру да сказать, чтобы вы­метались из города, если не хотят.