Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Склонился к нему и прошептал:

— В темницах сидел, меня ранили, я сто раз был при смерти.

Пальцы схватили доминиканца за затылок стальной хваткой, неотвратимо повернули лицом к окну, к огням.

— Меня хлестали, как их, поэтому каждый удар по их спине горит теперь на моей. Мириады ударов палками, плетью, камнями, Я влачился, бродил, как Павел и как они. Разбойники на меня нападали и свои братья. Я голодал их голодом, и жаждал, и мёрз, и ошибался, и грешил, и свят был. Но я никого ещё не предал на этой земле. И не соби­раюсь. Я не хочу быть ни с кем, кроме этого народа, теперь навеки моего. Я заслужил это право... Я это всё за них... И если они — народ, то я — тоже. Вот последнее моё слово.

Плоские, немного в зелень, будто у ящерицы, глаза словно погасли. Доминиканец встал.

— Смотри. Завтра ещё можешь передумать. А по­слезавтра заговорит сталь.

— Пускай, — отрывисто бросил Христос. — Если молитвы не убеждают — пускай говорит она.

Хлопнула дверь. Чёрная фигура медленно проплыла под окном, погасив на минуту огни. А потом они за­сверкали словно ещё ярче.

Глава XL

НАГОРНАЯ ПРОПОВЕДЬ

Когда на землю хлынут потоки горя,

Каждый — пророк, кто людям плот

спасения подгонит,

Плот спасения и правды.

Гимны Риг Веды

И пред последней той ночью медленно восходил народ на Чирвоную гору под самой Городней. Тащили пару канонов, захваченных по дороге, утомленно плыло людское течение.

Гора всё больше щетинилась вилами, цепами и ко­пьями. Десятки и сотни находили себе место. Но большинство не спешило с этим.

Садилось солнце. В последних лучах его сиял далеко большой город, цель похода.

Город лежал спокойно и мирно, словно не знал, что смотрят на него тысячи глаз. Со всеми своими четырёхугольными и круглыми башнями, с десятками улиц и переулков, с улицей Стрихалей и Мечной, Утерфиновой и Ободранного Бобра, с выселками, тупиками и сло­бодами, со шпилями храмов и свинцовой крышей замка, с далёким Неманом, с тенью и со светом и страшной Зитхальней, которой не было видно отсюда.

Силуэты башен. Искры окон. Всё это было так мир­но, так напоминало какие-то другие города, где никого не убивают, где звучат арфы и гуляют весёлые люди, где даже стены — просто уважение временам, неимоверно давно отошедшим в небытие, что Братчик на минуту до боли пожалел это спокойствие. Добрый, тихий город. Он напоминал... Что он напоминал? А то, что напоминала и вся эта земля: искажённый, перевёрнутый, неумелый, черновой рисунок чего-то настоящего.

В этом городе были подземелья, велья, бесстыдные люди. Зитхальня, которой не было видно отсюда. Если бы он мог, он бы уничтожил всё это на лоне земном и оставил только там, где приблизились к совершенству: Коложу, Фарный костёл, ещё несколько башен, зданий, храмов. Всё остальное не достойно существования. Двор­цы из каменного навоза.

И всё же он знал: идёт на небывалое, не свойствен­ное таким людям, как он. Ни в коем случае нельзя было запятнать руки. Никто не узнает, не осудит, однако нельзя. Он помнил глаза людей. Глаза, глаза, глаза.

...В этот момент из рощи, в стороне от врат, вылетели две сотни всадников и помчались, словно из последних сил, словно в безнадёжную атаку, сотни две человек.

Летели одним стремительным клином, одним кулаком.

Седоусый крякнул, подал знак. Хоть было и довольно далеко ещё, люди натянули луки из рогов. Молодой старался особенно, хотел показать себя: оттянул тетиву едва не до уха, искал глазами цель. Страшно хотел удачно выстрелить дальше всех.

— Стой! — завопил вдруг Иуда. — Где вы носите свои глаза, где? Холера вам в бок, лихорадка вам в голову!

Натягивать так тетиву не стоило бы. И богатырь не сумел бы после страшного напряжения турьих рогов осторожно вернуть её в ненатянутое состояние.

Что-то тенькнуло. Все с ужасом смотрели, кто на молодого, кто на всадника. Молодой обомлел; медведем заревела среди стремительного неукротимого клина дуда.

Человек с чёрными руками кузнеца, длиннющий оболтус, жёлтый, в пшеничный колос, подпрыгнул в седле.

...Поймал слабую — в конце полёта — стрелу. Все ойкнули.

Цокот копыт нарастал. Кавалькада подлетела под откос, начала спешиваться. Лишь оболтус со стрелой конно взлетел на крутой откос, искал неистовыми ястребиными глазами.

— Это кто выстрелил? А? Кто?! — Он был страшен.

Молчание.

— Я, — наконец признался молодой.

— Молодчина, — похвалил Кирик Вестун. — Далеко стреляешь.

Покатился хохот. Кирик слез с коня:

— Здорово, Христос, не забыл?

— Кирик Вестун... Клеоник из Резьбярного Кута... Марко Турай...

— Помнишь, — засмеялся чертяка Вестун. — Ну, давай поцелуемся... Здорово, апостолы... Утробу отрас­тил ты себе, Фома, на апостольском хлебе... A-а, здорово, брат Иуда. Как, предать ещё не собираешься?

— Спасибо, — произнёс Раввуни, — себе дороже. Один уж однажды попробовал, и нельзя сказать, чтобы это было особенно весело для остальных. А я вот напрас­но этим хлопцам крикнул... предупредил.

— Ну, хорошо, хорошо, давай поцелуемся, что ли... Слушай, Христос, вот тебе и подмога небольшенькая. Мы было убежали, а потом в рощу вернулись, следить. Ты остерегайся, не лезь, как головою в печку. Войско со стражею будет давать бой. Сидят вон там, в правой роще и в лощине, и там. Завтра выйдут строем на Волосово поле. У тебя людей сколько?

— Тысяч около десяти, чтоб они здоровы были, — ответил Христос.

— Ну, а их со стражей войта три с небольшим. Счи­тай, вдвое больше. Тяжёлая конница, латы, каноны.

Все умолкли. Почувствовали смертельную тяжесть завтрашнего труда.

— Стало быть, сначала надо не допустить к себе, — предложил Фома. — Из пращей бить.

— Тоже мне ещё Давид, — подковырнул Иуда с иронией.

— Ты что знаешь? — разозлился Тумаш на то, что кто-то засомневался в его военных способносгях. — Научись сперва меч держать!

— Не умею, — признался Раввуни. — Но всё равно. Ты завтра пойдешь на дуэль. Я с кем-то — дразнить их. Каждый делает, что может.

— Не пойдешь ты, — возразил Христос.

— Пойду, — упрямо стоял на своём Раввуни. — Если не мечом, то надо ведь чем-то. Я не умею мечом. Никто с детства не упражнял моих рук. Все упражняли голову. Правдивее, сушили её. Если у меня есть кое-какой разум — это не «благодаря», а «вопреки». В детстве я сделал было пращу и бросал. Долго бросал... У нас, детей, почти не было свободного времени при дневном свете. Но я научился хорошо, неплохо бросать. Потом меня страшно отхлестали за то, что бросал, а не учил молитвы. А теперь и пращи нет.

Помолчал и добавил ещё:

— Да и не хочу.

Братчик смотрел на него. Этот хилый и цепкий человек интересовал его и неуловимо, несвоевременно на этой поганой тверди, напоминал что-то доброе, что должно на ней быть и чему, однако, не пришло время.