Ахмед аль-Шидийяк - Шаг за шагом вслед за ал-Фарйаком

После этого красноречивого отступления и путаного изложения сообщаю тебе, читатель, что как-то пошел ал-Фарйак к священнику, дабы исповедаться ему в своих делах и мыслях. Сначала он спросил, что считается порицаемым. Священник ответил: «Слышал я, что ты сочинял стихи и песни, а это два больших прегрешения, ведущих к возбуждению страстей и падению нравов. Не подстрекал ли тебя нечистый воспевать в стихах женщину с высокой грудью, с румяными щеками, подкрашенными сурьмой веками, с колышущимся задом и тонким станом, с редкими зубами, крепкими ногами, пухлыми руками, с черными волосами, прекрасными глазами, подведенными бровями, с круглым пупком, приятной улыбкой, с легкой походкой, со сладкой слюной и с ароматным дыханием?». «Я делал это, — отвечал ал-Фарйак, — но вижу, что ты превзойдешь меня в этом искусстве: ты так превосходно описал совершенную красоту». Священник возразил: «Сочинительство не моя профессия. Я описываю лишь то, что знаю, а вдохновение мне помогает. А у каждого, кто сочиняет стихи, мозги забиты этими греховными описаниями. Как бы то ни было, все твои любовные стихи должны быть сожжены — по частям и целиком, потому что они сеют соблазн в молодых неокрепших душах, а тебе грозят суровой карой в день Страшного суда». «Как я могу, — воскликнул ал-Фарйак, — разом сжечь то, чему отдал столько бессонных ночей, на что потратил больше сил, чем тратит возделывающий землю или путешествующий ночью. Когда мне удавался один бейт из касыды, мне казалось, что я проделал часть пути к жилищу той, которую воспеваю. А когда завершал касыду, воображал, что дошел до ее жилища, и мне осталось лишь отворить дверь. В отличие от всех прочих поэтов, конец для меня был началом. Поэтому я не писал длинных касыд, боясь удлинить расстояние. Разве справедливо осуждать весь мой труд за допущенные небольшие ошибки? И к тому же я не хочу, чтобы мои стихи читали те, кто их не поймет и кинется расспрашивать знатоков. А те начнут меня порицать, ошибки выискивать и критиковать. Они не увидят в стихах юноши скромного и незнатного ничего, достойного похвалы, и наградой мне с их стороны будут слова: покарай его Бог, разрази его Бог, пусть мать не увидит его живым, пусть не будет у него ни матери, ни отца». На это священник сказал: «Вижу я, ты неисправим в своем упрямстве и закоснел в неразумии. Я не отпускаю тебе твоих грехов и объявлю о них в церкви во всеуслышание». «Не спеши, — сказал ал-Фарйак, — спешка от лукавого. Если я воздам тебе хвалу в длинной касыде, примешь ли ты ее как искупление моих прегрешений? Я мог бы восхвалить в ней также всех монахов и монахинь, всех рабов Господа и Его рабынь, подвижников и подвижниц, отшельников и отшельниц, аскетов и аскеток, паломников и паломниц, проповедников и проповедниц, благочестивцев и благочестивиц, всех молящихся непрестанно и поклоны бьющих неустанно, тех, у кого имя Божие с языка не сойдет и кто чистоту помыслов своих блюдет». Священник долго думал. Казалось, он склонялся к мысли, что в любовных стихах нет большого греха: если, к примеру, большой зад, пухлые руки и пышная грудь описываются в них с натуры, то это все равно, что сказать «восходящая луна», увидев ее восход, или «рассеивающиеся облака», увидев, как они рассеиваются. Преступлением было бы описывать в таких выражениях грудь плоскую, как доска, или ягодицы сухие, как циновка, и уверять читателя, что это не твои измышления. Когда священник все эти соображения в голове своей прокрутил и переварил, он сказал: «Не надо сочинять мне восхваление во искупление грехов, боюсь я, что ты подловишь меня и не отпустишь. По твоим стихам о монахах и монахинях я вижу, что ты прилипчив, как пиявка, и цепок, как птичьи когти. Воспевай лучше святых праведников, всю земную жизнь проведших в аскезе, уповая на встречу с Господом в иной жизни тех, кто носил власяницу, ночью бодрствовал и молился, питался лишь черствым хлебом и чечевицей». «Постой, постой! — воскликнул ал-Фарйак. — Я добавлю к этому, как они ломали зубы и страдали чесоткой. Я забыл тебе рассказать одну историю, слово чечевица мне ее напомнило. Это история о том, как я увел из монастыря одного монашка, а подтолкнули меня на это мои страдания и жажда мести». «Мстительность, — сказал священник, — это больший грех, чем увод монаха из монастыря, потому что пребывание большинства монахов в монастыре не приносит пользы ни им самим, ни другим. А кроме того, возможно, этот монашек женится и наплодит много монахов. Но если ты будешь воспевать монахинь, не смей упоминать об их грудях и ягодицах — у них нет ничего подобного. Жизнь в уединении и постоянное воздержание делают их непохожими на остальных женщин. Мы, служители Бога, знаем это лучше всех». Тогда ал-Фарйак сказал: «Богом тебя молю, которому поклоняются все обитающие на небесах и на земле, скажи, много ли священников, подобных тебе, столь же остроумных и знающих толк в шутке?» Тот ответил: «Это мне неизвестно, я знаю лишь, что мои познания доставляют мне одни страдания, и было бы лучше, если бы я оставался невеждой, как и все мои братья. Кто меньше знает, тому спокойней живется». «Как это?» — спросил ал-Фарйак. «Умеешь ли ты хранить тайну?» — задал ответный вопрос священник. Тот сказал: «Буду нем, как рыба» (однако же сейчас нарушает данное слово). «Хочешь, я расскажу тебе мою историю?» «Сделай милость». «Тогда слушай».

И он приступил к рассказу: Знай, что в молодости я был ткачом. А поскольку Великий Господь пожелал, чтобы я родился некрасивым и коротышкой (так что мать моя, взглянув на меня, возблагодарила Бога за то, что не создал меня девочкой), к ткачеству я был не приспособлен: из-за маленького роста я с трудом дотягивался до полотна и начинал задыхаться так, что у меня прерывалось дыхание. При том, что нос мой, благодарение Богу, втягивал воздух с такой силой, словно у меня пятьдесят легких и пятьдесят желудков. Нередко я падал в обморок и был на волосок от смерти. Когда я совсем обессилел от этой работы, мне пришло на ум, что лучше заняться торговлей товарами, на которые есть спрос у женщин. Я взял в наем небольшую лавку и сидел в ней. А женщины, проходя мимо и завидев меня, пересмеивались. Однажды я услышал, как одна сказала: «Если правда, что внешность есть отражение души, то хобот этого торговца должен помогать ему сбывать товары». Я подумал, что в этих словах есть доля правды, и, возможно, некрасивая внешность принесет мне удачу. Ведь говорит же пословица, что не в красоте счастье. И продолжал сидеть в лавке безо всякой пользы — нос мой не приносил прибыли, он был так велик и некрасив, что только отталкивал от меня людей. Я сидел и думал о том, как устроен Божий мир, почему Господь создает человека и при этом наделяет его тем, что мешает ему зарабатывать хлеб насущный и не тяготиться жизнью? Какова польза этого огромного носа, разве что уравновешивать плоский затылок? Почему бы не обрезать его и не прилепить обрезок к нужному месту? И вообще, почему один человек красив, как ангел, а другой безобразен, как шайтан? Разве не все мы творения Господа? Разве Всевышний не печется обо всех одинаково? Разве человек-мастер, если хочет создать что-то, не старается, не прилагает все свои силы, чтобы добиться совершенства? Разве художник изображает человека безобразным, если только он не хочет, чтобы люди над ним посмеялись? А, возможно, гигантский нос по-своему хорош, красив или полезен, но нам, Божьим тварям, это неизвестно? Потом я брал зеркало, рассматривал свое лицо и приходил в отчаяние: я не находил в нем ни одной приятной черты. И думал: если мое лицо не нравится мне самому, как оно может понравиться кому-то другому?! Однако нередко человек склонен видеть в недостатках другого и что-то положительное, усматривать в его пороках достоинства. Говорят, что чернокожие не считают нас, белых, красивыми. Поскольку сами они все черные, то этот цвет им и нравится. И я не считаю того, чей нос меньше моего, красивым. Что же до цвета, то я не белый и не черный, я из числа проклятых. А если бы у всех жителей моей деревни были такие же орлиные носы, то я бы успокоился и утешился. От кого я унаследовал этот чудовищный нос? У моего отца был нос, как нос. Хотел бы я знать, что ему взбрело в голову, когда он решился произвести меня на свет! И в каких таких высях витала моя мать той ночью, когда меня зачала?! Или той ночью оба они ничего не соображали? Потеряли разум и не могли опомниться? Были пьяны или зачарованы? Я перебирал в голове все эти мысли и задавал себе все эти вопросы, когда ко мне явилась женщина, закутанная в никаб {82}, из-под которого выступало нечто, напоминавшее кувшин. Я подумал было, что она подвесила к своему носу флакончик с благовониями, чтобы нюхать их, проходя между кучами отбросов на городских рынках. Она спросила, есть ли у меня нужный ей товар, и я назвал его цену. Цена показалась ей слишком высокой, и она воскликнула: «Цена твоя кусается!» Я ответил: «А у тебя язык, как бритва!» Она рассмеялась и сказала: «Ответ твой хорош, но ты запрашиваешь слишком много, ты должен уважить меня как женщину и как подругу по несчастью, должен сделать мне скидку». Я спросил: «Что общего между нами, да поможет тебе Бог, ты пришла ко мне впервые?» Она приподняла никаб, и я увидел ее огромный, во все лицо, нос — он словно приветствовал мой нос. Тут я вспомнил известную историю о хромом вороне, который подружился с вороном со сломанным крылом, а один поэт, увидев их, сказал: «Я не знал, что означает выражение ворон ворону глаз не выклюет и только сейчас понял его смысл». Я со скидкой продал ей то, что она хотела купить, и пытался поцеловать ее в возмещение понесенного мною ущерба. Но мне это не удалось — помешали наши носы. Женщина ушла, а я остался в своей лавке. Тогда я понял, что торговля у меня не идет потому, что женщины покупают лишь у молодых, здоровых и красивых, у тех, у кого покупать доставляет им удовольствие. У меня же за все время совершила покупку только эта носатая, и то мне в убыток. Тут-то я и решил пойти в монахи, отправился в монастырь и сказал настоятелю: «Меня привело к вам разочарование в этом мире и желание очутиться в другом. Этот мир ничем не лучше загробного, и разумен тот, кто считает его лишь временным пристанищем. Если бы это действительно была наша родина, обетованная нам Господом, то мы жили бы здесь долго и счастливо. Но мы видим, что есть люди, которые рождаются и умирают, прожив всего один день, и это лучше всего доказывает, что человек не создан для этой жизни». Подобные слова мы слышим из уст многих рабов Божьих. Настоятель счел меня достойным и принял в монастырь. Но случилось так, что на следующий же день он, перелезая через стену, чтобы попасть в дом одного из своих сотоварищей, наткнулся на ветку дерева и повредил себе глаз. Он вернулся разгневанный и решил, что это несчастье связано с моим приходом в монастырь, поскольку он уже давно привык перелезать через стену, и с ним никогда ничего не случалось. Он прогнал меня из монастыря. Я пошел в другой. Там повторил те же слова. Настоятель меня принял. Я провел там некоторое время, страдая от голода и грязи, которые не приведи Господи испытать никому из живущих ни в этом, ни в другом мирах. Я уж не говорю о нравах монахов и их склоках. Один подсиживал другого, и все они жаловались настоятелю на каждый пустяк. Он относился к ним высокомерно, а они завидовали тем благам, которыми он пользовался единолично, не делясь с ними, и грызлись друг с другом за каждый подарок от женщин-прихожанок — платок, кошелек, шнурок. Добавь к этому еще их общее невежество: в монастыре не было ни одного, способного грамотно написать проповедь на какую-либо тему. Даже сам настоятель — сохрани его Господь — не мог написать ни одной строчки по-арабски, он писал сирийскими буквами, которые они называют каршуни {83}. И этот невежда гордился своим знанием и похвалялся им перед каждым, кто входил в его келью. Молодые монахи считали это его огромной заслугой и достижением. Он вывел одну строку этими буквами на своей двери, а другую — на стене. Меня, когда я их читал, душил смех. А он по глупости думал, что я смеюсь от восхищения. Те же из невежественных монахов, которые были к тому же лицемерами и обманщиками (во многих людях невежество и лицемерие хорошо уживаются), заискивали перед ним и, склонив голову с видом смирения и покорности, просили его подарить им образец его почерка, дабы улучшить свой. Когда мне уже стало невмоготу терпеть общение с ними, а в особенности, плохую еду, я начал выражать свое недовольство и ворчать. Однажды монастырский повар услышал, что я жалуюсь на малое количество жира в рисе, который он приготовил по случаю большого праздника. Этот повар, лодырь и негодяй, рассвирепел, взвалил меня на плечо, словно отец своего ребенка, но без всякой жалости, понес по монастырскому коридору и окунул в котел с остывшим жиром. При этом он кричал: «Вот тот жир, в котором варился рис и который не понравился тебе, господин Хобот, отродье совы, кусок неудачника, презренный жалобщик, грешащий в большом и малом, пропахший чесноком, с ядовитым жалом, обжора жадный, утроба ненасытная!». Эти и многие другие ругательства, которыми он меня осыпал, оскорбили меня больше, чем окунание в котел. С большим трудом вырвавшись из его рук, я закрылся в своей келье, чтобы отмыть жир. А он ломился в мою дверь и кричал, что он должен хорошенько вытряхнуть мой нос, в который набилось столько жира, что монахам бы на неделю хватило. Ворвался в келью, ухватил обеими руками за ноздри, как за ручки тисков, и стал трясти их изо всей силы. Я уже готов был распрощаться с жизнью, ведь ноздри это, вопреки мнению многих авторов, именно то отверстие в теле, через которое входит и выходит душа. Отсюда и пошло выражение «дышать». После всех этих мучений я не нашел в монастыре никого, кто бы мне посочувствовал — все монахи льнули к повару и заискивали перед ним в надежде, что он посытнее их накормит.