Ахмед аль-Шидийяк - Шаг за шагом вслед за ал-Фарйаком

Наверняка, тот, чье чрево наполнено всякими яствами, а уши забиты подобными россказнями, успел уже забыть о мытарствах и переживаниях ал-Фарйака, о его горе из-за потери отца и о копировании им рукописей, благодаря чему он выработал прекрасный почерк. Это вынуждает меня повторить сказанное и кое-что к нему добавить.

Когда ал-Фарйак стал широко известен своим искусством копирования, к нему обратился некто по имени ‘Али Ваззан Ба‘ир Ба‘ир {40}и предложил переписать сделанные им записи о событиях его времени. Он делал их не с целью принести пользу какому-либо ученому, а чтобы скрасить однообразие будней или отвлечься от унылых мыслей. Многие люди считают нужным, воскрешая прошлое, рассматривать его как череду великих событий. Поэтому французы так ревностно записывали все происходящее у них. Вышла, к примеру, старушка утром погулять со своей собакой и вернулась домой в десять часов. Они не забывали упомянуть ни о бурном ветре, ни о сильном дожде. В предисловии к дивану Ламартина, величайшего из французских поэтов нашего века, названному им «Поэтические размышления» {41}, есть такие слова (вот они в моем переводе): «Арабы курили табак из длинных трубок и молча наблюдали за тем, как голубые столбы дыма поднимались вверх, радуя глаз, и растворялись в воздухе, а воздух оставался чистым и прозрачным» {42}. Далее он говорит: «Мои спутники-арабы давали ячмень в торбах из козьей шерсти лошадям, привязанным вокруг моей палатки. Лошади были стреножены железными цепочками и стояли недвижно, склонив к земле головы с лохматыми гривами. Под горячими лучами солнца от их серой блестящей шерсти шел пар. Мужчины собирались в тени гигантской маслины, расстилали на земле сирийскую циновку и заводили разговоры: рассказывали истории из бедуинской жизни, курили табак и декламировали стихи ‘Антара {43}, поэта из числа арабских поэтов-пастухов и воинов, славных своим красноречием. Его стихи действовали на них так же, как табак в наргиле, а выслушав особенно впечатлившие их строки, они воздевали руки, склоняли головы и восклицали: Аллах, Аллах, Аллах!» {44}

Женщину с распущенными, длинными до земли волосами, увиденную им у могилы ее мужа, он описал так: «Грудь ее была обнажена по обычаю женщин этой арабской страны и, когда она наклонялась, чтобы поцеловать изображение чалмы на каменном столбе могилы или приложить к нему ухо, ее пышные груди касались земли и оставляли на ней свой отпечаток» {45}. Все предисловие написано в этой манере, однако назвал он его «Предназначение поэзии» {46}, то есть то, что предначертано Господом поэзии и поэтам.

В путешествии другого великого поэта нашего века Шатобриана {47}в Америку описан такой эпизод: «Жилище президента Соединенных Штатов представляло собой небольшой дом в английском стиле, возле него не было охраны, а в самом доме не видно было толпы слуг. Когда я постучал в дверь, мне открыла маленькая служанка. Я спросил, дома ли генерал? Она ответила — да. Я сказал, что у меня письмо, которое я хотел бы ему вручить. Она спросила мое имя (ей оказалось трудно его повторить), пригласила войти (ее слова автор приводит по-английски: Walk in, sir, чтобы продемонстрировать читателю свое знание этого языка) и повела меня по длинному коридору. Привела в кабинет и предложила сесть и подождать» {48}. В другом месте Шатобриан пишет, что он увидел тощую корову {49}одной американской индианки и сочувственно спросил ее, отчего корова такая тощая. Женщина ответила, что корова мало ест («She eats very little»). Еще в одном месте он упоминает, что наблюдал в небе скопление облаков {50} — одно было похоже на какое-то животное, другое напоминало гору, третье — дерево и т. д.

Будучи знаком с этими пассажами, я понимаю, что твои возражения против цитирования того, что кажется бесполезным тебе, но весьма полезно мне, просто придирки. Два поэта написали это, не боясь никаких упреков, и ни один из соотечественников их не упрекнул. Они стали известны и знамениты настолько, что наш повелитель султан, да продлит Аллах дни его правления, даже пожаловал одному из них, Ламартину, огромный земельный надел возле Измира. А ведь это неслыханное дело, чтобы кто-то из европейских королей пожаловал арабскому, персидскому или турецкому поэту хоть один джариб {51}земли, плодородной или бесплодной. А в том, что Ваззан Ба‘ир Ба‘ир в своей «Истории» многое списал у европейцев, хотя сам он араб и родители его, и дядя и тетка его арабы, я до сих пор не уверен. Возможно, мне станет это ясно, когда я завершу эту книгу, и тогда я, если Богу будет угодно, уведомлю об этом читателей. А пока, я надеюсь, ни один читатель не откажется ее прочесть по той причине, что не знает, списывал ли автор у европейцев или нет, хотя знать это важно.

Приведу тебе пример того, что вычитал ал-Фарйак в историях Ба‘ира Ба‘ира, переписывая их: «В этот день, а именно 11 марта 1818 года, такой-то, сын такой-то, дочери такой-то подстриг хвост своего серого жеребца, отросший так, что мел кончиком по земле. В тот же день он ехал на нем верхом, и конь споткнулся». А если ты спросишь, почему тут говорится о его матери и не упоминается об отце, объясню: Ба‘ир Ба‘ир был верующим, очень набожным и благочестивым, а установление родства сына по матери вернее и надежнее, чем по отцу. Матерью может быть только одна, в отличие от отца, и плод может выйти лишь из одного лона. Там же говорится: «Сегодня я увидел в море корабль и подумал, что это военное судно, плывущее из Франции для освобождения жителей нашей страны. Но оказалось, что это баркас, груженный пустыми бочками, и приплыл он, чтобы наполнить бочки родниковой водой». Если эту историю назовут сомнительной, то напомню, что большое всегда кажется смотрящему издалека маленьким. И говорят, что влюбленный всегда видит не то, что есть на самом деле. Полюбивший, например, низенькую женщину не замечает ее малого роста. А уединившемуся с возлюбленной в клетушке эта клетушка кажется больше дворца царицы Билкис {52}. Так же маленький огонек, светящий вдалеке, мы принимаем за большой. И нет ничего странного в том, что баркас мог показаться военным кораблем. Люди у нас тогда еще мечтали водрузить на свои головы французские шляпы и жить с французами бок о бок, а французские женщины представлялись им такими, как сказал о них поэт:

Ба‘ир Ба‘ир был толстозадым, коротконогим и страшно скупым, но притом он был мечтателем и любил покой и уют. Он совершил большую глупость, препоручив все свои земные дела одному бессовестному, злому и заносчивому негодяю. Тот мог часами не произносить ни слова, а глупцу Ба‘иру Ба‘иру мнилось, что он вынашивает проекты обустройства государств или написания трактата о вероучениях. Так уж повелось, что человека, занимающего видное положение в обществе, если он заика и запинается на каждом слове, считают рассудительным, а если болтун, — то красноречивым. А все, что касается жизни посмертной, Ба‘ир Ба‘ир доверил говорливому шутнику-священнику, и тут случались и взлеты и падения, небеса то были щедры, то скупились, то предрекали ужасные несчастья, то обещали радужные перспективы. Священник, низенький, толстый и белокожий, был очень веселым и ласковым. Этот праведник сумел с легкостью весеннего ветерка проникнуть в гарем Ба‘ира Ба‘ира и втереться в доверие к одной из его дочерей, обладавшей хорошеньким личиком и не слишком большим умом. Она была замужем, но муж ее потерял рассудок и свихнулся. Тогда она бросила его и вернулась под крылышко отца. Священник полностью подчинил ее себе, и она выполняла все его указания, поскольку принадлежала к числу тех, кто не ведает разницы между мирским и потусторонним. Она исповедовалась ему во всех грехах, а он расспрашивал ее обо всех ошибках и промахах. Он задавал ей вопрос: «Дрожат ли твои ягодицы и груди, когда ты поднимаешься по лестнице или при ходьбе? И приятно ли тебе это? Я где-то читал, что один дородный человек испытывал такое удовольствие от дрожи, что даже мечтал, чтобы земля у него под ногами сотрясалась, а горы над ним содрогались. И не является ли тебе во сне лежащий рядом мужчина, который тебя обнимает, или бесстыдник, который прижимается к тебе? Потому что для Господа нет разницы между сном и явью, и величайшие истины родились из снов. И не нашептывал ли тебе дьявол нечистые мысли и желание стать гермафродитом? То есть мужчиной и женщиной одновременно или ни мужчиной, ни женщиной, как говорит простой народ, хотя с ним не согласны исследователи из числа высоколобых богословов». Задавал он ей и другие подобного рода вопросы, рассмотрение которых заняло бы здесь слишком много места. Отец девицы не думал о нем ничего худого, поскольку был убежден, что всякий носящий черное платье чист в своих помыслах и не ведает никаких страстей. Как-то вычитал он в одной книге следующий бейт: