Ахмед аль-Шидийяк - Шаг за шагом вслед за ал-Фарйаком

Что же до разговоров о том, что друзы ленивы и нерадивы, что у них нет ни совести, ни чести, то все это неправда. Слово «лень» по отношению к ним должно звучать как похвала, потому что лень их — от неприхотливости, от неподкупности и воздержанности. Ведь если эти похвальные, завидные качества хоть немного превышают меру, они кажутся их противоположностью. Излишнюю мечтательность, например, принимают за слабость. В щедрости усматривают расточительность. В смелости — безрассудство и авантюризм. Даже излишнюю ревностность в вере считают слепотой и помешательством. Вот так! И если друзы слишком неприхотливы, если никто из них не преодолевает пустыни и не пересекает моря в поисках достатка, если они скромно одеваются и нетребовательны в еде, если они не унижаются до того, чтобы зарабатывать себе на жизнь грязными и тяжелыми работами, то их считают ленивыми и нерадивыми. Известно, что чем более жаден и алчен человек, тем больше он трудится, утомляется, нервничает. Европейские купцы при всем их богатстве несчастнее крестьян нашей страны. Их купец на ногах с раннего утра до позднего вечера.

А утверждения о том, что у друзов нет ни чести, ни совести, — чистая ложь и клевета. Никто не слышал, чтобы они не сдержали данное кому-то слово, если только тот, другой, не повел себя вероломно. Или, что их эмир или шейх, увидев однажды жену соседа-христианина купающейся и привлеченный ее молодостью и нежной кожей, попытался бы обольстить ее или взять силой. Всем известно, что многие христиане живут под их покровительством и чувствуют себя в безопасности. И если им предлагают перейти под покровительство христианских шейхов, они отказываются. Я считаю, что человек, уважающий соседа, которому он покровительствует, обладает самыми высокими достоинствами и не может быть предателем. Что же касается обособленности друзской общины, ее нежелания сближаться с другими, то это все из области политики и не имеет отношения к религии. Одни люди хотят иметь своим правителем этого эмира, другие предпочитают того.

Отец ал-Фарйака оказался на стороне тех, кто пытался сместить правившего тогда эмира, определявшего политику Горы {34}, он поддержал его противников, своих родственников {35}. Столкновения и схватки между эмиром и его врагами происходили постоянно, в результате враги эмира потерпели поражение и бежали в Дамаск, надеясь на помощь, обещанную им тамошним вазиром {36}. В ночь побега солдаты эмира напали на родную деревню ал-Фарйака. Он и его мать успели укрыться в хорошо укрепленном доме одного эмира, неподалеку от деревни. Солдаты разграбили их дом и унесли все найденное в нем серебро, дорогую посуду и другие вещи, в том числе лютню, на которой ал-Фарйак играл в часы досуга. Когда все успокоилось, и ал-Фарйак с матерью вернулись в свой дом, они нашли его пустым. Несколько дней спустя лютню ему вернули: укравший ее не видел в ней никакой пользы для себя и не смог ее продать, поскольку играющих на музыкальных инструментах в стране было очень мало. Солдат отдал лютню священнику деревни во искупление совершенного грабежа, а священник передал ее ал-Фарйаку.

Кто-то может мне возразить: к чему, мол, рассказывать о таком незначительном случае? Отвечаю: Как я только что упомянул, лютня в горах встречается очень редко. Сочинение мелодий и игра на музыкальных инструментах кладет на музыканта клеймо позора, это считается пустым развлекательством, ребячеством и возбуждением порочных страстей. Люди гор настолько религиозны, что опасаются всяких чувственных радостей и не хотят учиться пению и игре на музыкальных инструментах. Они не используют их — как это делают священники-иностранцы — в своих храмах и в молитвах, боясь впасть в ересь. По их понятиям, все изящные искусства, как то: поэзия, музыка, живопись — предосудительны. Но если бы они слышали, как упомянутые священники ради привлечения мужчин и женщин поют в церквах или играют на органе те же самые мелодии, которые возбуждают людей в театрах, танцевальных залах и в кафе, то они не сочли бы игру на лютне грехом. Лютня в сравнении с органом все равно, что ветка в сравнении с деревом либо бедро в сравнении с телом. Лютня издает лишь легкий звон, тогда как орган издает и звон, и перезвон, и гудение, и грохот, и треск, и лязг, и чириканье, и бряцание, и громыхание, и бормотание, и ржание, и шипение, и бульканье, и свист, и скрип [...] {37}Разве можно все это сравнить с нежным тин-тин лютни? Говорят, что нежелание играть на ней объясняется ее похожестью на задницу. А что же тогда можно сказать о женщинах, приходящих в церковь с этими рогами на голове, похожими, прости Господи, на свиное рыло? А на что, прости Господи, похоже свиное рыло?

Надеюсь, тебе ясно, что твои возражения не принимаются и что рассказ о лютне был вполне к месту. А возражал ты просто из упрямства, из желания приписать мне ошибку и безосновательно придраться ко мне. Тебе хотелось показать всем, как ловко ты раскритиковал меня, и заставить отказаться от завершения этой книги. Но клянусь жизнью, если бы ты знал, что я задумал ее с целью развеять твою печаль и позабавить тебя, то не стал бы ни в чем меня упрекать. Так, сделай, ради Господа, милость, потерпи, пока я закончу прясть нить своего повествования, а после этого можешь делать с моей книгой все, что взбредет тебе на ум: бросай ее хоть в огонь, хоть в воду.

А сейчас вернемся к ал-Фарйаку и скажем, что он жил с матерью в их доме и занимался переписыванием. В скором времени из Дамаска пришло известие о смерти отца, отчего сердце ал-Фарйака чуть не разорвалось, и он подумал, что лучше бы лютня оставалась у того, кто ее украл. Мать не выходила из своей комнаты, горько оплакивая мужа — слезы ее не высыхали. Она принадлежала к числу любящих и преданных жен и искренне горевала о своем супруге. И не хотела, чтобы сын видел ее плачущей и тоже ударился бы в слезы. Но ал-Фарйак знал, что она плачет и оплакивал ее тоску и одиночество, а когда она выходила из своей комнаты, утирал слезы и делал вид, что занят переписыванием или еще чем-нибудь. Он тогда уже понял, что у него нет, помимо Господа, другого прибежища, кроме работы, и постоянно корпел над рукописями. Однако с той поры, как Господь создал калам, эта профессия не может обеспечить занимающемуся ею достойное существование, особенно в стране, где за кыршем {38}гоняются, а динару поклоняются. И все же понимание этого улучшило его почерк и заострило его ум.

Некто прочел конец предыдущей главы, а тут пришел слуга и позвал его ужинать. Он оставил книгу и сосредоточился на рюмке, тарелке, миске, чашке и других сосудах разных форм и размеров. Потом к нему пришли друзья-собеседники. Один рассказал: Я сегодня побил свою рабыню и отвел ее на рынок, решив продать хоть за полцены, потому что она нагрубила своей госпоже. Другой поведал: А я крепко наподдал своему сыну, увидев, что он играет с соседскими детьми, и запер его в отхожем месте, где он и находится до сих пор. А следующий сказал: Я сегодня потребовал от своей жены, чтобы она открыла мне все, что у нее на уме, все мысли и чувства, которые ее тревожат, а также все сны, которые она видит по ночам, объевшись вечером или одурманенная любовью перед сном. Я пригрозил ей, что если она не скажет мне правды, я нажалуюсь на нее нашему священнику, и он объявит ее неверующей, запретит выходить из дома, а потом вытянет из нее все, что она скрывает и что замышляет. Он сумеет выведать, что она таит, чего боится и чего остерегается, чему она радуется, что любит и чего хотела бы. Я ушел из дома злой и разъяренный, как тигр, и решил, что не помирюсь с ней, пока она не расскажет мне свои сны. Еще один сказал: А я больше тревожусь из-за своей дочери. Сегодня она причесалась, повязала голову, надушилась, нарядилась, приукрасилась [...] {39}и, сияя улыбкой, уселась у окна разглядывать прохожих. Я запретил ей это, и она ушла, но затем, вопреки запрету, снова вернулась на то же место, заявив мне, что она-де что-то шьет для себя. Но каждый взмах иголкой сопровождался двумя взглядами в окно. Я разозлился, вспылил, вцепился в ее расчесанные и заплетенные в косы волосы и вырвал клок. Вот он у меня в руке! И горе ей, если она не раскается, я выдеру ей все волосы. Она словно строптивая молодая кобылка, закусившая удила, не образумит ее ни кулак, ни палка.