Фаддей Булгарин - Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 1

Савари у Наполеона был тем же, чем был Сеид у Магомета [1219], т. е. близкий человек, преданный своему покровителю телом и душою, обожающий его и повинующийся ему, вовсе не рассуждая, а только буквально исполняя все его приказания. Савари был адъютантом при Наполеоне со времени вступления его на блистательное военное поприще и был употребляем всегда для самых важных поручений, где требовалась безусловная преданность, скромность и самоотвержение. Савари был человек не гениальный, не дипломат, даже не учено-образованный, но он был человек умный и ловкий. Природа одарила его особого рода умом, т. е. умом полицейским, которого основание составляет чутье вроде пуделевского. Он был всегда употребляем Наполеоном в тех делах, где надлежало открыть тайну или наблюдать за поступками неприязненных ему людей. Савари заведовал тайною полициею Наполеона, когда он был еще главнокомандующим италийскою армией, и с тех пор всегда был его невидимым стражем и, так сказать, блюстительным оком. Шпионство превратилось у Савари в страсть. Он непременно хотел все знать и все предугадывать и, разумеется, что руководствуясь людьми продажными и безнравственными, часто видел дела превратно, усматривал заговоры там, где их вовсе не было, и составлял мнение о лицах и делах совершенно противное истине. Вскоре после Савари приехало в Петербург множество шпионов, а еще более шпионок, т. е. женщин. Для этого дела были выбраны женщины хитрые, умные, интриганки и недурные собою.

Петербург и Москва наводнены были маркизами, графами, аббатами, гувернерами, любопытными путешественниками и путешественницами. Разумеется, что в паспорте каждому давали звание, сообразное роли, которую он или она долженствовали разыгрывать в России. Одни обязаны были притворяться враждебными Наполеону и его правлению по связям своим с республиканцами или с Бурбонами; другие, напротив, превознося Наполеона, должны были противодействовать злым толкам, распространяемым английскими журналами и брошюрами насчет Наполеона, и располагать к нему общее мнение. Все должны были извещать Савари о всех толках насчет политических отношений Франции и о тайных намерениях русского правительства. На основании сплетен, переносимых легионом шпионов, Савари писал свои донесения Наполеону, в которых только то было справедливо, что Наполеон был ненавидим в России, что вся Россия желала пламенно войны с ним и что английские брошюры, наполненные самыми нелепыми лжами и клеветами противу Наполеона, его семейства и противу важнейших лиц французского правительства (в том числе и Савари), не только расходились у нас во множестве, но даже почитались справедливыми. Теперь уже нет ничего тайного в Западной Европе, и архивы должны были открыться свободному книгопечатанию! Напечатанные современные акты доказывают, что шпионство стоило в то время Наполеону огромных сумм [1220]и не принесло никакой существенной пользы. За сплетни и переносы неприятных толков о себе не стоило платить деньги! Расскажу, как я попал в сети одной из Наполеоновых сирен.

Во французском театре особенное мое внимание обратила на себя женщина с прекрасным лицом южного типа. Она всегда бывала в театре с другою пожилою женщиною, помещалась в ложе второго яруса, ближе к сцене, и одевалась с удивительным вкусом и к лицу, хотя не весьма богато. Приезжала она в театр в наемной карете, парою лошадей. У наемного ее лакея, немца, узнал я, что дама – французская баронесса, приехала с теткою в Россию после заключения мира с Францией и живет весьма скромно в Малой Морской, в доме, принадлежащем ныне г-ну Лепеню [1221]. Я не сводил глаз с красавицы в театре, стоял всегда у подъезда, когда она садилась в карету, и часто, обогнав ее экипаж, появлялся у подъезда ее квартиры, когда она выходила из кареты. Преследования эти продолжались с месяц. Напрасно я расспрашивал о красавице у знакомых мне французов: ни один из них не мог мне ничего сказать, и я уже отчаивался в успехе моих поисков, как счастливый случай (так я тогда думал!) доставил мне знакомство с нею.

Во время представления балета «Зефир и Флора», который тогда привлекал весь Петербург [1222], перед закрытием занавеса побежал я в коридор и поместился близ дверей красавицы. Она вышла, оглянулась и, казалось, не заметила меня, но, отошед несколько шагов, уронила шаль. Разумеется, что я поспешил поднять ее и подать красавице. Она поблагодарила меня с милою улыбкою и сказала с какою-то удивительною доверенностью: «Вы так вежливы, что я осмеливаюсь просить вас, чтоб вы проводили нас чрез эту толпу до подъезда: слуга мой сегодня заболел, и мы одни…» Я был в восторге, не помню, что сказал, верно, какую-нибудь глупость, потому что был вне себя, и подал ей руку. Безмолвно пробрались мы чрез толпу до подъезда. Тут она сказала мне, что карета ее стоит за Поцелуевым мостом, и мы пошли чрез площадь, между множеством экипажей. Это было в половине декабря 1807 года. Ночь была тихая, звездная, и красавица изъявила желание идти пешком до дому, предложив тетушке ехать в карете, сказав, что от жара в театре у нее закружилась голова и она хочет подышать чистым воздухом. «Не правда ли, что вы проводите меня?» – сказала она, улыбаясь. «Это будет счастливейший день в моей жизни», – отвечал я, и мы пошли рука об руку…

Мне был тогда девятнадцатый год от роду! Блаженное время! В этом приключении я видел одно счастье, не подозревая никакого дурного намерения со стороны красавицы. Да и что я мог думать дурного? Тогда я верил, что все красавицы добры, как ангелы, в чем и теперь не разуверился совершенно. Притом же позволительное на девятнадцатом году возраста самолюбие отгоняло от меня всякое подозрение. Дорогою мы говорили, разумеется, о театре, о балетмейстере Дидло, о Дюпоре, о танцовщицах Е. И. Колосовой, Даниловой, о французской труппе – и наконец пришли к дому Лепеня. Я стал раскланиваться и уже готовил фразу, которою намеревался просить позволения навестить красавицу; но она предупредила меня, сказав: «Войдите… отдохнуть и выпить чашку чаю!» Я онемел от радости и пошел за нею по лестнице.

Знакомка моя по французскому паспорту называлась баронессою Шарлоттою Р. и показана была вдовою помещика. Ей было тогда около двадцати четырех лет. Известно, что все француженки от природы превосходные актрисы если не на сцене, то в частной жизни и что все они при самом поверхностном образовании с величайшим искусством подражают тону и манерам знатных дам. Тон, манеры и язык Шарлотты были прекрасные. Ничто не обнаруживало низкого происхождения или привычек дурного общества. Не знаю, кто она была в самом деле, но должно полагать, что она принадлежала к хорошей фамилии и стала заблудшею овечкою во время сильных потрясений во Франции, ниспровергнувших существование многих почтенных фамилий и доведших одних до преступлений, а других до разврата. Как бы то ни было, но Шарлотта была восхитительное существо. Пробыв у нее в первый раз с час времени, я был совершенно очарован. Она позволила мне навещать ее, когда мне заблагорассудится, не ранее, однако ж, 11 часов утра и не позже 9 часов вечера, когда не бывает французских спектаклей. Разумеется, что я вполне воспользовался ее позволением и сперва навещал ее по одному разу в день, потом утром и вечером, а наконец чрез месяц или более мы сделались почти неразлучными.