Фаддей Булгарин - Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 1

По заключении перемирия войско расположилось вокруг Гамлекарлеби, по селениям, в тыл до самого Нюкарлеби. Нашему эскадрону были отведены для квартир две порядочные деревушки, всего домов двенадцать, верстах в пятнадцати от Гамлекарлеби. Домы, как во всей береговой Остерботнии, были хорошие, и крестьяне зажиточные, хотя и полуразоренные войною, не грабежом, но реквизициями, т. е. безденежными поставками провианта и фуража для шведов и русских. Новая жатва помогла нам. Лошади наши имели, по крайней мере, вдоволь сена, а люди кашу, овощи и молоко. Офицеры запасались предметами роскоши из города, куда мы ездили почти через день, и все время проводили в трактире, который содержал некто г. Перльберг. К нему перешли почти все офицерские деньги корпуса графа Каменского и главной квартиры, которая перенесена из Або в Гамлекарлеби на другой день после нашего вступления в этот город, именно 12 сентября.

Не постигаю, как Перльберг успевал удовлетворять все потребности множества офицеров, толпившихся день и ночь в его трактире! Столы накрыты были не только в комнатах, но и на чердаке, в сарае, в чуланах. Огромные котлы не сходили с огня, и в трех кухнях (две из них были в соседних домах) беспрестанно варили, пекли и жарили. Пунш приготовляли в ведрах. В двух комнатах играли беспрерывно, день и ночь, в банк. Шум в трактире был ужасный от говора, хохота, а иногда и пенья! Около дюжины ловких, вертлявых хорошеньких шведочек прислуживали нам с величайшим искусством и проворством, не хуже парижских прислужников (garcons), а буфетом управляла дочь хозяина, молодая прекрасная девица, в которую были влюблены все … Она вела себя чрезвычайно скромно, благородно и возбуждала к себе уважение, однако ж не избегнула неприятного приключения.

Явился новый Парис для этой прекрасной Елены [1546]– наш старый проказник Драголевский – и, вспомнив времена Костюшки и польских конфедераций, вздумал похитить красавицу по праву завоевания [1547]. Он приготовил повозку, запряженную парою лихих коней, улучил время ночью, когда красавица вышла в свою маленькую комнату, схватил ее в охапку, обвернул шинелью и понес под мышкой из трактира, как цыпленка. Девушка стала кричать из всех сил (об этом не подумал прежде новый Парис), и все офицеры сбежались, чтоб освободить прелестную пленницу из когтей коршуна. Но Драголевский одной рукой держал свою добычу, а другой обнажил саблю, закричав грозным голосом: «Прочь, пехота!» Не предвидя никакой опасности от вооружения полусотни человек, главнокомандующий позволил городской гвардии (вооруженным гражданам) содержать в городе ночные патрули вместе с нашими караулами для большего порядка. В это самое время гражданский патруль проходил мимо трактира и, услышав крики и вопли, вбежал на двор. Граждане, видя свою землячку в руках страшного усача, бросились на него, но наш Драголевский разогнал их, сделав несколько мулинетов (крестовое движение) саблей. В то же время явился русский патруль; командовавший им офицер объявил решительно Драголевскому, что если он не выпустит из рук девушку, то по нем станут стрелять, как по медведю, и вызвал вперед двух унтер-офицеров с штуцерами. Мы стали уговаривать Драголевского, и он, убедясь нашими доводами, освободил девицу, но не хотел по требованию дежурного по караулам штаб-офицера сдаться, говоря, что умрет на месте, но не отдаст сабли пехоте ! Драголевский почитал кавалериста высшим существом и говаривал всегда: «Прежде пулю в лоб – а потом в пехоту !» Явился знакомый Гродненского гусарского полка ротмистр Гротгус, и Драголевский отдал ему саблю и пошел за ним на гауптвахту. Главнокомандующий хотел расстрелять его немедленно; но сама девица и отец ее подали просительные письма; Кульнев принял в нем участие, и Драголевского только отдали под военный суд. С этих пор его не видали в полку. Он содержался с год на гауптвахте. По решению суда он подвергался лишению чинов и ссылке, но по ходатайству его высочества арест вменили ему в наказание, и его перевели в ненавистную ему пехоту, в Кронштадский гарнизонный полк, где он окончил и службу, и земное свое поприще [1548], не оставив ни родни, ни даже известия о роде своем и племени. Чудак был покойник!

Девушка заболела от страха, пролежала несколько дней в постели, потом выздоровела, и все пошло в трактире прежним порядком. Только она после этого сделалась осторожнее, и при ней всегда был дюжий швед, лакей, а кроме того, несколько из самых пламенных обожателей красавицы сторожили ее с удивительным постоянством, не отходя от буфета.

Граф Каменский давал несколько балов, на которые приглашены были почетные жители города, помещики и даже пасторы с их семействами. Никто не отказывался от этой чести. Хозяин был приветлив со всеми и особенно любезен с дамами, между которыми было множество красавиц. Распоряжался любимый адъютант графа Каменского, капитан Арсений Андреевич Закревский, который заведовал всем у графа: походною канцеляриею, казенными и собственными его деньгами и целым домом, а в сражениях всегда бывал при нем, ловя на лету его приказания и передавая их с быстротою вихря под неприятельскими ядрами, картечами и пулями. Слово А. А. Закревского было слово графа Николая Михайловича Каменского, и где, бывало, покажется А. А. Закревский, солдаты говорят: «Вот графская душа; куда-то велит идти!»

Весьма занимательно было видеть в ярко освещенных комнатах, в толпе красавиц, при звуках музыки людей, уже перешедших за возмужалый возраст и с юношеских лет проведших жизнь в кровопролитных битвах, покрытых честными ранами, готовых каждую минуту на явную смерть, которые заохочивали нас, молодых людей, веселиться. Шведы, особенно шведки, с каким-то особенным любопытством, смешанным с ужасом, смотрели на Кульнева, которого знали так же хорошо в шведской армии, как и в нашей. В шведском войске называли его будильником , потому что он всегда поднимал от сна их авангард и арьергард. Грозный Кульнев также умел любезничать с дамами, привыкнув к польскому свободному обхождению [1549], и танцевал полонезы с маменьками, возбуждая к танцам молодых офицеров. Храбрый полковник Эриксон (впоследствии отличный генерал), не излечившись еще от раны, разделял со всеми и опасности битв, и удовольствия. С виду он казался угрюмым, но был добр до крайности и обожаем подчиненными. Он был небольшого роста, полный, краснощекий, и ловче был на поле сражения, чем на паркете. Жизнь его представляет удивительное сцепление счастливых и несчастливых обстоятельств. Эриксон происходил из самого простого звания; он был сын мельника, верстах в двух от Дерпта. Городовой магистрат оказал ему какую-то несправедливость, и он с горя пошел добровольно в солдаты. Честностью, хорошим поведением, усердием к службе и отличною храбростью он вышел в офицеры, постепенно дослужился до полковничьего чина и командовал тем же полком, в котором начал службу солдатом. Свободные часы от службы Эриксон употреблял на свое образование; еще в солдатском звании выучился русской грамоте и читал сперва что ему попадалось, а потом по выбору. Он совершенно обрусел, и когда я узнал его в Финляндии, он похож был на старинного, умного степного помещика. Он весьма любил употреблять в речах русские коренные поговорки. Привычное его слово в обращении к солдатам было: козлы . «Вперед, вперед, мои козлы !» – говорил он в сражении и, хваля и браня, всегда прибавлял козлы . Оттого и его самого прозвали козлом . Весьма замечательна черта его характера, о которой я упоминал однажды в «Северной пчеле» [1550]. Будучи уже генералом, он пришел в Дерпт с полком. Никто не подозревал и не догадывался, что это тот Эриксон, который лет за тридцать пять пред тем пошел в солдаты; но Эриксон помнил всех своих родственников и приятелей и приказал их собрать на своей квартире. Бедные эти люди не знали, зачем их требуют к генералу. Эриксон сказал им, кто он таков, угостил и всех обдарил… Разумеется, что родителей его уже не было в живых… Выходя из Дерпта, он послал в магистрат несколько сот рублей для раздачи бедным при изъявлении благодарности за оказанное ему неправосудие, без которого он был бы до сих пор мельником.