Джеймс Купер - На суше и на море. Сатанстое (сборник)

Аннеке улыбнулась и перевела разговор на другую тему. В последнее время прибыло из Англии еще несколько полков; в числе выдающихся офицеров из числа вновь прибывших находился лорд Гоу, с громкой репутацией и с большими надеждами. В то время как мы разговаривали о нем, вернулся Герман Мордаунт и увел меня с собой показать мне некоторые приготовления к предстоящему путешествию.

– Да, – сказал он, – теперь все пойдет по-новому, Корни! Как видно, мистер Питт, являющийся теперь душой Палаты Общин, хочет проявить себя во всех областях правления: повсюду проснулась жизнь, а период зимней спячки миновал. Лорда Лаудона забрали от нас, а генерал Аберкромби – старый вояка, от которого много ожидают, так что все предвещает нам блестящую кампанию. Лорд Гоу, о котором говорила Аннеке, молодой человек с блестящими качествами; говорят, что в его жилах течет кровь Ганноверского дома; его мать была сводной сестрой нынешнего короля.

Далее разговор перешел на наше соседство, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что между нашей землей и владениями Мордаунта было около четырнадцати миль расстояния, нас разделял друг от друга большой девственный лес. Конечно, мы все-таки были соседями, так как между нами не было ни одного человеческого жилья. Впрочем, как выражался Язон со своей коннектикутской точки зрения, не всегда соседи, живущие дверь в дверь, лучше знают друг друга! Он воображал, что знал всех людей лучшего круга в Вест-Честере, потому что прожил у нас год или два, но так как с большинством этих людей он никогда не разговаривал, то утверждал, что вполне достаточно увидеть человека выходящим из его дома, или переходящим улицу, или входящим в церковь, чтобы знать его; после того весьма понятно, что число его знакомых возрастало с невероятной быстротой.

Приготовления мистера Мордаунта к предстоящему путешествию были весьма разумны: он заказал громадный крытый фургон для провианта и багажа, затем другой крытый фургон, немного поменьше, но все же весьма вместительный и удобный, для барышень и для себя, с особыми помещениями для вещей. Все было прекрасно, прочно, элегантно и обдуманно.

Похвалив эти приготовления, я простился с мистером Мордаунтом и барышнями и пошел домой.

Спустя дня два полк, в котором состоял Бельстрод, выступил из города на рассвете, но майор не поехал вместе со своим полком.

В день выступления я был приглашен на завтрак к Мордаунтам вместе с Гуртом и Дирком и, подходя к дому, увидел слугу майора, прогуливавшего перед крыльцом лошадь своего господина. Войдя в гостиную, мы застали Бельстрода уже там в полной походной форме; он мне показался озабоченным и как будто опечаленным предстоящим отъездом. Но в чертах Аннеке я не мог заметить ничего, похожего на эти чувства, хотя она и не проявляла особенной веселости, что, конечно, не было бы прилично в данном случае.

– Я с большим сожалением покидаю эту страну, мадемуазель, – говорил майор. – Вы сделали ее дорогой моему сердцу!

Слова эти звучали более сердечно и тепло, чем я мог того ожидать от Бельстрода. Аннеке слегка покраснела, но рука ее, державшая в это время чайник, не задрожала.

– Мы скоро увидимся, Генри, – сказал Герман Мордаунт очень дружеским тоном, – через недельку поедем и мы, а затем мы будем соседями, и добрыми соседями, надеюсь!

– Вы, конечно, будете посещать нас, мистер Бельстрод, – сказала Мэри Уаллас, – ведь нам, дамам, довольно затруднительно путешествовать по пустыне, да и неудобно приезжать в военный лагерь!

– Вероятно, это вовсе не будет военный лагерь, – сказал майор, – там построены настоящие бараки тем батальоном, который там стоял раньше нас, и я надеюсь, что там можно будет при случае принять даже дам.

Из всего дальнейшего разговора о будущем соседстве видно было, что Герман Мордаунт смотрел на Бельстрода как на члена семьи, что, однако, могло объясняться в глазах остальных тем, что они находились в родстве, но что в моих глазах принимало совершенно другое значение. Когда Бельстрод встал и стал прощаться, я дорого бы дал, чтобы не присутствовать при этой сцене. Майор был больше растроган и огорчен, чем я считал это возможным с его стороны; взяв руку Германа Мордаунта, он долго сжимал ее в своей, прежде чем собрался с силами сказать что-нибудь.

– Одному Богу известно, что будет этим летом, – вымолвил он, наконец, – и увидимся ли мы снова. Но что бы ни случилось, прошедшее – это милое и дорогое для меня прошедшее – оно мое! В случае, если бы нам не пришлось увидеться, моя переписка с моими родителями, которую я распорядился переслать вам в подобном случае, докажет, до какой степени я был тронут и благодарен вам за ваше доброе ко мне отношение! В этих письмах вы яснее, чем в моих словах, увидите мои чувства к вам и к вашей семье.

– Ну, полно, полно, дорогой Генри, что за мрачные мысли! – прервал его Герман Мордаунт, смахнув слезу. – Как можно так относиться к столь непродолжительной разлуке, ведь недели через две мы увидимся!

– Увы, каждый военный, стоявший на расстоянии неприятельского выстрела, не может спокойно смотреть на разлуку, даже самую кратковременную, а для меня эта кампания будет решающей, – добавил он, бросив многозначительный взгляд на Аннеке. – Я должен вернуться победителем в известном смысле, или же лучше мне вообще не вернуться. Прощайте, мистер Мордаунт, будьте счастливы и верьте, что я никогда не забуду вашего ко мне расположения.

Он был, видимо, сильно растроган. С минуту он колебался, глядя то на ту, то на другую молодую девушку, затем вдруг подошел к Мэри.

– Прощайте, Мэри, – сказал он, взяв протянутую ему руку и с чувством поцеловал ее. – У вас, конечно, много друзей и почитателей, но я готов поручиться, что нет ни одного, который бы больше меня умел ценить все ваши высокие качества.

Мэри отняла платок от глаз и ответила ему так же тепло и сердечно. Говорят вообще, что американки не чувствительны, что они легкомысленны и фамильярны, тогда как им следовало бы быть сдержанными, и что они холодны как лед там, где следовало бы проявить теплоту и сердечность. Но это едва ли верно, верно только то, что молодые американки не притворны, что они не имеют привычки из приличия показывать чувства, которых у них нет в сердце; но если у них нет напускных чувств, то истинные чувства их не менее искренни, сильны и глубоки, чем у других девушек.

В данном случае Мэри, не стыдясь и не скрывая своего волнения, в горячих, искренних словах пожелала Бельстроду счастливого пути, поблагодарила его за доброе мнение о ней, высказав надежду, что все они вскоре увидятся и летом непременно будут видеться довольно часто. Аннеке тоже плакала, а когда она отняла платок от глаз, личико ее было бледным и губы дрожали, когда же она улыбнулась, то улыбка была такая ласковая, тихая, добрая, что у меня сжалось сердце. Ей Бельстрод не сказал ни слова, он только молча взял ее руку и прижал ее к своему сердцу, поцеловал ее и вложил в нее записку, низко поклонился и вышел. Мне было стыдно следить в этот момент за выражением лица Аннеке, и я стал смотреть в сторону, не желая увеличивать ее смущение. Но я видел, что она была еще больше взволнована и расстроена, чем Мэри, но, быть может, то, что я принимал за нежность, за любовь, было чувство прошлой дружбы и благодарности к этому человеку.