Джеймс Джойс - Улисс [ЛП]

Высокая фигура Длинного Джона Фенинга заполняла дверной проём, в котором он стоял.

– Добрый день, м-р Помощник Шерифа,– сказал Мартин Канинхем, когда все остановились и поздоровались.

Длинный Джон Фенинг не уступал им место пройти. Он решительно вынул сигару и его большие умные глаза с прихмуром обежали все лица.

– Ну, что отцы-сенаторы, предаются мирным мудрствованиям?– сказал он с глубоко едкой выразительностью Помощнику Городского Секретаря.

– Ад разверстый на христиан, у них там стрясся,– пробурчал Джим Генри,– из-за их чёртова ирландского языка. И где был распорядитель, хотелось бы знать, вместо того, чтоб поддерживать порядок в зале. А старый Барлоу, булавоносец, слёг от астмы и даже булавы нет на столе, никакого порядка, кворума и того нет, и Хатчинсон, лорд-мэр, в Ландадно, а маленький Лоркан Шерлок locum tenens вместо него. Чёртов ирландский язык наших предков.

Длинный Джон Фенинг выдул струйку дыма из губ.

Мартин Канинхем обратился поочередно, покручивая кончик бороды, то к Помощнику Городского Секретаря, то к Помощнику Шерифа, в то время как Джон Вайз Нолан соблюдал полнейшее спокойствие.

– Это который Дигнам?– спросил Длинный Джон Фенинг.

Джим Генри сморщился и приподнял свою левую ногу.

– Ой, мои мозоли,– сказал он жалобно.– Пошли наверх, ради всего святого, мне надо присесть. Уфф! Ооо! Минутку!

С осторожностью он протиснулся под боком Длинного Джона Фенинга и, войдя, поднялся по лестнице.

– Пошли наверх,– сказал Мартин Канинхем Помощнику Шерифа,– не думаю, чтоб ты знал его, хотя, может, и знал.

Вместе с Джоном Вайзом Ноланом м-р Повер последовал за ними внутрь.

– Скромная тихая душа. Вот кто он был,– сказал м-р Повер могучей спине Длинного Джона Фенинга, подымавшегося навстречу Длинному Джону Фенингу в зеркале.

– Вобщем, мелкая сошка, Дигнам из конторы Ментона,– сказал Мартин Канинхем. Длинный Джон Фенинг не мог припомнить.

Цокот конских подков зазвучал в воздухе.

– Что там такое?– спросил Мартин Канинхем.

Все обернулись, кто где стоял, Джон Вайз Нолан спустился обратно. Из прохладной тени подъезда увидал он лошадей на Парламент-Стрит, упряжь и лоснящиеся копыта взблескивали на солнце. Игриво миновали они его холодный недружеский взгляд, не спеша. В сёдлах передних, рысящих передних, скакали форейторы.

– Что это было?– переспросил Мартин Канинхем, когда они вновь стали подыматься по лестнице.

– Лорд генерал-лейтенант и генерал-губернатор Ирландии,– ответил Джон Вайз Нолан от порога.

Когда они ступали по толстому ковру, Хват Малиган прошептал, прикрываясь полями шляпы, Хейнсу:

– Брат Парнела. Там в углу.

Они выбрали столик у окна, напротив длиннолицего мужчины, борода и взгляд которого сосредоточенно свесились над шахматной доской.

– Этот?– спросил Хейнс, разворачиваясь на своем стуле.

– Да,– сказал Малиган.– Это Джон Говард, его брат, церемонимейстер нашего города.

Джон Говард Парнел тихонько перевёл белого слона и его серая кисть снова поднялась ко лбу, где и замерла.

Через мгновенье, из-под пальцев, глаза его взметнулись, сверкнув как у призрака, и вновь опали на ключевой угол.

– Я возьму mélange,– сказал Хейнс официантке. – Два mélange,– сказал Хват Малиган,– и принесите нам каких-нибудь булочек с маслом и пирожков.

Когда она отошла, он сообщил, смеясь.

– У нас это место называют Ч. Х. П., потому что пирожки у них чертовски хреновые. О, но ты пропустил Дедалуса о ГАМЛЕТЕ.

Хейнс раскрыл новокупленную книгу.

– Какая жалость,– сказал он.– Шекспир – страна обетованная всех утративших равновесие умов.

Одноногий моряк прорычал около № 14 по Нельсон-Стрит.

– Англия ждет…

Жёлтый жилет Мака Малигана игриво затрясся от его смеха.

– Ты бы его видел, когда равновесие утрачивает его тело. Я дал ему прозвище бродячий Aеngus .

– Не сомневаюсь, что у него есть какая-то idee-fixe,– сказал Гайнс задумчиво пощипывая свой подбородок большим и указательным пальцами.– Как раз раздумываю, что бы это могло быть. У людей такого толка непременно бывает.

Хват Малиган наклонился через стол, посерьёзнев.

– Ему сдвинули мозги,– сказал он,– видениями ада. И ещё ему никак не удаётся уловить аттическую ноту. Ноту Суинберна, из всех поэтов, белая смерть и багровое рождение. В этом его трагедия. Ему никогда не стать поэтом. Радость творчества…

– Есть вечное наказание,– сказал Хейнс, кивая кратко.– Понятно. Сегодня утром я прощупал его насчёт веры. Заметно было, что у него что-то застряло в сознании. Это довольно интересно, потому что профессор Покорни в Вене делает интересные выводы на этот счёт.

Ожидавшие глаза Мака Малигана увидели официантку. Он помог ей разгрузить поднос.

– В ирландской мифологии ему не найти и намёка на ад,– сказал Хейнс обставленный радостными блюдцами.– Там начисто отсутствует идея морали, понятия судьбы, воздаяния. Довольно странно, что у него именно эта навязчивая идея. Он что-нибудь писал для вашего движения?

Он утопил два куска сахара, ловко, плашмя, сквозь взбитые сливки. Хват Малиган располосовал исходящую паром булку и напластовал масло на её дымящийся мякуш. Изголодало откусил мягкий кусок.

– Десять лет,– сказал он, жуя и смеясь.– Он собирается написать что-то через десять лет.

– Срок довольно отдалённый,– сказал Хейнс, задумчиво приподымая свою ложечку.– И всё же я не удивлюсь, если он, таки, напишет.

От отведал ложечкой из сливок-вершков своей чашки.

– Это натуральные ирландские сливки, как я понимаю,– сказал он недоверчиво.– Не хочу чтоб меня провели.

Илия, лодoчка, лёгкий комканый клочок, плыл к востоку вдоль бортов кораблей и траулеров, среди архипелага бутылочных пробок, минуя новую Вепинг-Стрит и перевоз Бенсона, и мимо трёхмачтовой шхуны РОЗЕВИН из Бриджвотера, с грузом кирпича.

Альмидано Артифони прошёл Холз-Стрит, миновал Свелз-Ярд. Позади него Кэшл Бойл О'Коннор Фицморис Тисдал Фарелл в болтающемся тростезонтоплаще увернулся от фонарного столба у дома м-ра Ло Смита и, перейдя, пошёл по Марион-Сквер.

Далеко позади него, слепой юноша простукивал свой путь вдоль стены Колледж-Парка.

Кэшл Бойл О'Коннор Фицморис Тисдал Фарелл прошёл до радующих глаз витрин м-ра Льюиса Вернера, затем развернулся и зашагал обратно вдоль Марион-Сквер, расколыхивая свой тростезонтоплащ.

На Уайльдовом мосту он встал, нахмурился на имя Илии, вывешенное на Метрополитен-Холл, насупился на отдалённую пригожесть Герцоговой Лужайки.

Очки его блеснули, хмурясь на солнце. Оскаля крысиные зубы, он пробормотал:

– Coactus volui.

Он зашагал дальше по Клэр-Стрит, скрежеща своим яростным словом. Минуя окно зубоврачебного кабинета д-ра Цвейта, напор его плаща грубо смел полою тоненькую тросточку и сягнул дальше, хлестанув безмускульное тело. Незрячий юноша обернул своё болезненное лицо вслед шагающей фигуре.