Исаак Ландауэр - Параметры поиска

Взятый старт пассивного, чуть трусливого обывателя спешил принести соответствующие плоды. Разочарование следовало за разочарованием, ощущение подавленности главенствовало в организме, делая невозможным всякую попытку вырваться из порочного круга обид и неудач. Дни, предназначенные быть наполненными незабываемо яркими впечатлениями, превратились в рутину ожидания обратного рейса, пока всю эту массу негативных эмоций не сковал спасительный лёд равнодушия. Способность принять, однако, не исключала желание рассуждать, и последовали нелицеприятные выводы.

Тонкая чувствительная натура его могла отличить рядовую неудачу от чего-то действительно вехового, разделяющего ось существования на до и после. До этого момента в жизни Николая не было женщин, которых он не смог бы заполучить, но были лишь те, кого он ленился завоевать, находя имевшуюся фактуру несоизмеримой объёму усилий и затрат, требуемых для соблазнения указанной особи. В эту последнюю поездку он вдруг понял, что сделался для кого-то непростительно взрослым, так что уже никакие реальные и мнимые достоинства не могли склонить чашу весов в его сторону. Красивое эффектное фиаско, впереди которого расстилалась вдруг оказавшаяся конечной абсцисса, но он слишком любил этот мир, чтобы так просто, без боя, сдаться на милость пусть даже и величайшей силе – времени. Выход представлялся ему один: двигаться не вправо от нуля, но, поднявшись над удобством привычного уютного мира, открыть для себя новое измерение, полное опасной неизвестности, разочарований и, быть может, самых настоящих бед, но всё-таки полное, а не пустое. Впрочем, для того чтобы впервые сделать такой рывок, нужно было нечто большее, чем банальная точка опоры на привычное мировоззрение, здесь требовался перелом помасштабнее, чтобы, пусть через невыносимую боль разрываемой плоти, но всё же породить совершенно новое – или хотя бы лишь только другое.

Как-то совсем неожиданно проснулась в нём давно, казалось, угасшая жажда индивидуальности, и это открытие одновременно порадовало и испугало. Не хотелось сворачивать с накатанного пути, но приоритеты необратимо менялись. Стало заявлять о себе что-то другое, до той поры задвинутое на антресоль человеческого сознания с целью быть там забытым навечно. Очередное милое почти ещё детское лицо не захотело в него влюбляться, отказалось трепетать у него в руках, отчаянно боясь разрушить их хрупкое счастье. Даже не предпочла ему другого, а так, лишь прошла мимо, окинув его равнодушным взглядом, как посмотрела бы на привычный с детства пейзаж вокруг дома. При всём напускном или искреннем презрении к соотечественницам нельзя было не признать за ними одного, но решительного преимущества – алчности, заставляющей идти на известные компромиссы, а иногда и вовсе кардинально меняющей существующую модель поведения. Их можно было завлечь, обмануть и использовать, в то время как с той, что по-настоящему жива, нельзя было сделать абсолютно ничего. Не стерпится и не слюбится у соотечественницы Ван Гога и Вермеера, не допустит её алкающее искренних чувств эго такого насилия над собой, какое смотрело на него с их общей фотографии, на которой ангельски прелестное лицо соседствовало с тем, что ему теперь хотелось называть лишь рожей. Фальстарт, и неликвидного бегуна сразу сняли с дистанции. Привычная схема ожидаемо дала сбой там, где действовали иные законы, в том самом уныло бесцветном оплоте западной демократии, который презирал он столь показательно, что подчас против воли вылезала наружу дурно пахнущая истина, состоявшая из смеси зависти и страха.

Родина-мать и до сих пор ещё достаточно сильна, чтобы заставить себя бояться и даже считаться с собой, но по-настоящему встать на равной ноге с тлетворным западом она так и не может. Тысячи её весьма небедных сынов по привычке заискивающе-подобострастно смотрят в пустые коровьи глаза официантов, метрдотелей и прочих распорядителей, стараясь как можно более походить на них скромностью и послушанием, чаще всего копируя лишь самую банальную трусость. Иностранец для нас, по сути, инопланетянин, набор приземлённых мотиваций, возвеличенных болезненным воображением до степени неземного благородства и аристократического воспитания, хотя бы на поверку речь шла о гротескной жадности в сочетании с разыгравшимся на щедрых отечественных хлебах бесконечном самомнении. Наши женщины, наиболее характерный срез пороков общества, одаривают интуриста своей благосклонностью быстрее и чаще, проявляя неожиданную инициативу там, где и находчивый соотечественник подчас встречает суровый отпор. Милый сердцу Ваня должен успеть положить к ногам как минимум небо, прежде чем позволено будет их раздвинуть, в то время как любой француз в силу одного лишь языкового барьера получит всё тем же вечером, лишь потому, что создан из другого теста и подсознательно воспринимается как существо высшего порядка. Стоило послушать Высоцкого и не разыгрывать из себя пассатижи, но даже эта жалкая история позорного бегства не терпела сослагательного наклонения. Оказавшись, наконец, в самолёте, он весь полёт едва заметно дрожал – то ли переживая за исправность борта, то ли снова вспомнив свой подростковый страх, давно, казалось, его уже покинувший.

Это было для него что-то заветное, сокровенное, о чём, кроме родных – возможно, он подсознательно стремился избавиться от тех, кто знал его главную слабость, когда прощался с ними навсегда, не знал больше никто. В возрасте четырнадцати лет, вкусив по настоянию бабушки сверх меры толстенных фолиантов, Николай вдруг отчётливо осознал, что неизбежно и, пожалуй, вполне даже скоро умрёт. Речь шла не об опасности смертельной болезни, но трезвом понимании, что жизнь когда-нибудь закончится, и, в лучшем случае лет через девяносто, вселенная спишет его со счетов, оставив разлагаться в какой-нибудь сырой, напичканной прожорливыми червями земле. Детская непосредственность отказывалась принимать столь очевидную несправедливость, и юный Коленька попросил купить себе новые электронные часы с будильником, таймером и прочими новомодными игрушками. Пожелание любимого внука было немедленно исполнено традиционно отзывчивой матерью, и вскоре семья с удивлением констатировала новое увлечение всеми любимого чада – лишь только появлялось у него свободное время, Николай забивался в угол, садился, поджимая под себя ноги, включал секундомер и, не отрываясь, смотрел, как сменяют друг друга на экране бесценные секунды. Употребить их на что-либо стоящее у него недоставало сил, он просто глядел на них как завороженный, так что вскоре лишь сильный окрик почти над самым ухом мог вывести его из этого гипнотического состояния. Однажды, когда, по совету весьма неравнодушной к нему сестры, он просидел так нетронутый двадцать часов подряд, на семейном совете решено было прибегнуть к содействию могущественной бабули.