Теодор Фонтане - Эффи Брист

Ехали быстро: помещичьи кучера подстегивали лошадей и не давали себя обогнать, так что к трем часам все прикатили к лесничеству. Ринг, статный мужчина лет пятидесяти пяти, молодцеватый, с военной выправкой, участник первого похода в Шлезвиг [77]еще при Врангеле и Бонине и герой при взятии Даневерка, стоял в дверях и сам принимал гостей. Те раздевались и, поприветствовав хозяйку, тут же садились за длинный стол, где их ждали горы пирожных и кофе. Жена лесничего, робкая и застенчивая по природе, стеснялась своей роли хозяйки, чем явно раздражала безмерно тщеславного лесничего, которому хотелось, чтобы у него все было щеголевато, с размахом. К счастью, его неудовольствие не успело прорваться: их дочери, смазливые девочки, одна четырнадцати, другая тринадцати лет, с лихвой искупали то, что недоставало матери. Они явно удались в отца. В особенности старшая, Кора. Она сразу же принялась кокетничать с Инштеттеном и Крампасом, и оба живо откликнулись. Эффи это рассердило, но она тут же устыдилась того, что это ее раздражает. Своей соседке Сидо-пии Гразенабб она сказала:

– На удивление, и я была такой же, когда мне было четырнадцать.

Эффи подумала, что Сидония не согласится, по крайней мере возразит: «Ну, что вы!» А та вместо этого изрекла:

– Воображаю себе!

– А как ее балует отец, – ответила, смутившись, Эффи, для того чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Вот именно. Никакого воспитания! Это так характерно для нашего времени!

Эффи умолкла.

Кофе выпили быстро, – всем хотелось хоть с полчаса покататься по лесу и, что самое интересное, посмотреть небольшой заповедник, в котором держали прирученных животных. Кора открыла в решетчатом заборе калитку и вошла. К ней сейчас же бросились лани. Картинка была, по правде говоря, необычайно прелестна, прямо сценка из сказки. Но тщеславие этого юного существа, этой девочки, знавшей, что она сейчас очень эффектна, портило чистоту впечатления, по крайней мере у Эффи.

«Нет, – решила она про себя, – такой я никогда не была. Может быть, мне тоже не хватало воспитания, на что сейчас намекнула эта ужасная Сидония, а может и еще чего. Дома все были ко мне слишком добры, меня слишком любили. Но кажется, я никогда не жеманилась. Этим как раз грешила Гульда Нимейер. Поэтому она и не понравилась мне, когда я снова увидела ее этим летом».

На обратном пути в лесничество пошел снег. Крампас присоединился к Эффи и выразил свое сожаление, что не имел возможности поздороваться с ней. Потом, показав на крупные снежные хлопья, сказал:

– Если так будет продолжаться и дальше, нас совсем занесет.

– Ничего страшного. Со снегопадом у меня связано приятное представление о защите и помощи.

– Это для меня ново, сударыня.

– Да, – продолжала Эффи и попыталась засмеяться, – представления – это нечто своеобразное и возникают они необязательно на почве того, что человек пережил лично; часто они связаны с тем, что он слыхал или о чем знает чисто случайно. Вы очень много читали, майор, но одного стихотворения – это, конечно, не Гейне, не «Морское видение» или «Вицлипуцли» – вы не знаете. Стихотворение называется «Божья стена» [78], я выучила его наизусть в Гоген-Креммене, у нашего пастора, много лет тому назад, когда была совсем еще маленькой.

– «Божья стена», – повторил Крампас. – Красивое название, а как оно связано с содержанием?

– Это простая история и очень короткая. Где-то была война, в зимнее время. Одна старая вдова страшно боялась врагов и стала молить господа, чтобы он окружил ее стеной и защитил от них. Бог послал снегопад, и враги прошли ее дом, даже не заметив.

Крампас как будто смутился и заговорил о другом. Когда вернулись в лесничество, было уже темно.

После семи гости сели за стол, радуясь, что снова зажгли нарядную елку, сверху донизу увешанную серебряными шарами. Крампасу еще не приходилось бывать в доме у Ринга, и все здесь приводило его в изумление. Камчатная скатерть, великолепное серебро, ведерко для охлаждения вин – все, как говорится, поставлено на широкую ногу, все гораздо богаче, чем бывает у лесничего средней руки. А разгадка оказалась простой: жена Ринга, эта робкая, молчаливая женщина, происходила из богатой семьи – ее отец занимался в Данциге зернотор-говлей. Оттуда же были и картины на стенах: зерноторговец с супругой, вид трапезной Мариенбургского замка [79]и хорошая копия знаменитой приалтарной иконы Мемлинга [80]из данцигской церкви девы Марии; монастырь Олива [81]был представлен дважды: резьбой по дереву и картиной маслом. Кроме того, над буфетом висел потемневший от времени портрет Неттельбека [82], случайно сохранившийся от скромной обстановки предшественника Ринга: на аукционе, устроенном года полтора тому назад после смерти старого лесничего, вначале никто не хотел покупать эту вещь; тогда, возмущенный подобным пренебрежением, отозвался Инштеттен. Тут уж и новому лесничему пришлось настроиться на патриотический лад, и защитник Кольберга занял свое прежнее место.

По правде говоря, портрет Неттельбека оставлял желать много лучшего, тогда как вся обстановка говорила о благосостоянии, почти граничащем с роскошью; не отставал и обед, только что поданный, и все гости с большим или меньшим пристрастием стали отдавать ему должное. Только Сидония Гразенабб, сидевшая между Инштеттеном и пастором Линдеквистом, стала ворчать, оказывается она увидела Кору.

– Опять эта избалованная девчонка, эта несносная Кора. Посмотрите, Инштеттен, она расставляет маленькие рюмки, словно это невесть какое искусство. Просто официантка, хоть сейчас в ресторан! Невыносимо смотреть! А какие взгляды бросает на нее ваш приятель Крампас! Что ж, он нашел благодатную почву! Я вас спрашиваю, к чему все это приведет?

Собственно говоря, Инштеттен считал, что она во многом права, но тон ее был так оскорбительно груб, что он не без иронии заметил:

– Да, почтеннейшая, к чему все это приведет? Мне это тоже неизвестно.

А Сидония уже позабыла о нем и обратилась к соседу, сидевшему слева:

– Скажите, пастор, вы уже начали заниматься с этой четырнадцатилетней кокеткой?

– Да, фрейлейн.

– Простите мне это замечание, но что-то не видно, чтобы вы ее как следует взяли в работу. В наше время это, правда, не просто, но, к сожалению, и те, на кого возложена забота о душах подрастающего поколения, не всегда проявляют должное рвение. А все-таки ответственность несут, я считаю, родители и воспитатели.

Линдеквист ответил ей не менее насмешливым тоном, чем Инштеттен, что это верно, но что слишком силен дух времени.

– Дух времени! – сказала Сидония. – Не говорите об этом, я и слушать не буду, это только признание своей слабости, своего банкротства. Я знаю! Никто не желает принимать решительных мер, все плывут по течению, стараясь избежать неприятностей. Ибо долг – это неприятная штука! Поэтому так легко забывают о том, что когда-нибудь от нас потребуют обратно вверенное нам добро. Тут необходимо энергичное вмешательство, дорогой пастор, нужна суровая дисциплина. Конечно, плоть наша слаба, но...