Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года

Сверхмощный стимул. Я едва не лопаюсь от прилива творческих сил. Мистер Аберкромби еще будет гордиться мной. Ради него я согласна заняться любыми исследованиями. В один прекрасный день я преподнесу ему лучшую часть себя, запечатленную на тонких страницах маленьких книжек и в моей «Программе органического обучения». Я докажу ему, что он не зря задал этот вопрос.

Какая волшебная сила извлекла мою душу из бездны отчаяния, куда ее низвергла очередная буря! Я бегу в Селах к своим кистям, объятая «сладостным восторгом, который мысль рождает».

Последние дни осени тяжелы, как ветви с плодами. Как груз Вины дома и в школе. Но хотя Вина больше не расстается со мной на границе школьных владений, где когда-то росли пальмы, а сейчас, почти без участия плотников, растут красивейшие в мире домики для приготовительных классов, хотя теперь Вина терзает меня даже в гостиной, где однажды с вечера до зари лежал в гробу Поль, она не в силах меня раздавить. Меня охраняет верный страж – моя бесценная работа. Сидя в кухне над свиной отбивной, я вновь просматриваю свою программу и изумляюсь ее простоте, удивляюсь, почему никто не составил ее прежде. И одновременно со стуком ножа и вилки в мире позади моих глаз слышится звук, похожий на скрип ржавых петель. Будто в моем классе приоткрывается тяжелая дверь. Будто кто-то ломом приподнимает многопудовую плиту окостеневших правил, традиций и запретов.

А потом перед моим мысленным взором внезапно предстает мистер Аберкромби: высокий, спокойный, седой, он стоит на пороге сборного домика, заложив руки за спину. Видения не оставляют меня. Я сижу в одиночестве, сжавшись в комок, и представляю себе, что вновь заняла достойное положение. Меня наконец признали другие учителя, я заслужила уважение инспекторов. Почтовый ящик у ворот полон писем, в саду раздаются шаги. И внезапно, как налетает ураган, меня начинают душить рыдания, мои прежние безудержные рыдания, от которых нож и вилка прыгают в руках, будто мое жалкое тело и моя истерзанная душа готовы расстаться навеки.

Но как это ни удивительно, мое тело не распадается на части ни на короткое время, ни навеки, равно как и моя душа. Когда буря стихает – будто гроза проносится над моим садом, – я обнаруживаю, что жизнерадостно кончаю свой так называемый ужин, и через минуту уже напеваю, как все нормальные люди. Кстати, по крыше, оказывается, стучит настоящий дождь, и я, не торопясь, отправляюсь навестить свой синий цветник.

В сумерках, под дождем, мне кажется, что дельфиниумы вполне оправились от тропической бури. Как величественно они парят над скромными васильками, колокольчиками и румянкой. Они уже давно непохожи на те белогубые цветы, которые я срезала летом. Осенние дожди потрудились на совесть и добрались до самых корней. Моя поливка – такая малость по сравнению с их всепроникающими струями. Щедрость осенних дождей подобна вдохновенному мастерству старшего инспектора, сумевшего преодолеть мой страх перед «пожаром мысли, что разгорается в беседе». По каким опустошенным просторам разума прошел со мною этот человек. Отец моей творческой мысли. Гость, чьими заботами я узнала, что такое «сладостный восторг».

Дождь полезен корням. И волосам, дождь полезен и волосам. Особенно только что появившимся прядям седины, «этим печальным вестникам». Говорят, лицу тоже полезен дождь, он не обжигает кожу. И не разъедает ее, как слезы. Я думаю об отце своего труда и подставляю голову струям дождя – пальцам любви. Какие неистовые порывы плоти сравнятся со сладостным восторгом, переполняющим душу?

Дождь успокаивает, дождь будоражит. Он уносит в небытие звуки и картины прошлого. Но пока они не померкнут в мире позади моих глаз, не померкнет голубизна второго цветения.

Зима.

И вот на что похож мой сад. Развороченный и пустой. Промокший и жалкий. Цветы покинули его, как меня люди. Я работаю над четвертой частью хрестоматии и пишу добавления к программе, а до меня долетают стоны голых тополей на дамбе и по временам даже хриплый голос реки. Иногда я расстаюсь с волшебной пишущей машинкой, откладываю кисти и дохожу до моста, чтобы поговорить с ним о своих страданиях на языке слез и прислушаться к гулу потока внутри меня. Так сильно нуждается одинокая душа в слиянии с природой.

Но полное одиночество невозможно. Нельзя жить, не познакомившись с жизнью. За долгие годы я изучила язык лет, я знаю, что такое необходимость, я в состоянии приспособиться к ее повадкам, внять ее доводам. Может быть, я уже прибыла на конечную станцию? У меня есть близкие друзья: зима, весна, лето, осень.

Правда, я все-таки ощущаю холод одиночества, но природа не забывает обо мне: проходя по зимнему саду, я понимаю его речь, и мне становится теплее.

«У меня, – пишет Мохи, –

есть новая рубашка.

У мисс Воронтозов

Новая

вязаная кофточка».

Зима дарит мне покой, хотя зимний покой настоян на горечи. Зимой я не должна вставать на цыпочки и тянуться к заоблачным высям. Но зима не в состоянии, подобно весне, облегчить муки моей девственности. Зимние дожди и ветры прекрасно заменяют ливни слез и душевные бури. Но если зима, подобно весне, все-таки в состоянии чем-нибудь облегчить мои муки, так это голубыми просветами неба, которые иногда радуют мои глаза. Невероятно, непостижимо, ни с чем не сообразно, но я полна благодарности к небу. Неисповедимы пути господни!

Серые глаза, веснушки, улыбка и огромные ноги – Рыжик решительным шагом входит в класс, вдребезги разбивает своей веселостью и юностью чопорную торжественность, которую привезли с собой два новых посетителя – инспектора из каких-то учебных ведомств, – и приглашает нас выпить чаю.

– Это Рыжик, – представляю я Рыжика. – Он приносит здравый смысл в этот класс. Его-то нам и не хватало – здравого смысла. Зато теперь все в порядке.

– А вы что приносите? – спрашивает меня более осторожный из двух инспекторов и встает.

Я в тревоге смотрю на Рыжика. И стискиваю руки. Моя новорожденная репутация, которую я пыталась создать себе весь прошлый год, зависит сейчас от шестнадцатилетнего мальчика.

– Рыжик, – молю я своего помощника, – что приношу я?

Рыжик безжалостно медлит, разглядывает стропила, думает.

– Мисс Воронтозов приносит терпение, – бодро отвечает он.

Десять маленьких девочек со здоровыми ножками. Двадцать маленьких девочек со здоровыми ножками. Десять маленьких...

– Мистер Риердон, вы не можете уделить мне минутку? – спрашиваю я директора, вбегая к нему в кабинет во время утреннего периода активной работы.