Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года

– На чем же основана ваша программа по искусству? – Разговор мужчины с мужчиной, что я всегда ценю. – На заимствованиях?

– Разройте пепел!

Кстати, моя программа основана на эйдетизме [17]. Почему я не могу сказать ему этого как мужчина мужчине? Стыдись, Анна, стыдись – где чувство собственного достоинства, которым отличался твой отец? Я делаю еще одну попытку:

– Я всегда была отщепенцем. Скверным мальчишкой, который без конца нарушает правила. Всеобщим посмешищем. – Мне нравится это слово. – Посмешищем.

Он кивает в знак понимания, и мне это неприятно. Понимание только раздражает меня. Я не привыкла к пониманию. Понимание и сочувствие так и не отыскали дороги в мой дом. И давно скончались в пути. Они отдают «гниющими лилиями». Меня снова охватывает ярость.

– Не ждите от меня душещипательных подробностей! Пусть другие учительницы рассказывают вам трогательные истории! Я вовсе не хочу вас разжалобить!

Мистер Аберкромби опускает глаза и молчит. Толпа наших новых родственников врывается в класс. Мои руки выпрыгивают из карманов красного халатика и хватают воздух.

– Рыжик! Уведи этих детей! Мне нужно поговорить с мистером Аберкромби! Я не в силах выдержать грохот их башмаков!

И я не выдерживаю. Как может Вина не стискивать мое горло, если дети шумят в присутствии инспектора! Мистер Аберкромби вновь поднимает глаза и молча смотрит на меня. «Читает» меня, по своему обыкновению. Сколько еще таких «читок» я в состоянии вынести? Как суров взгляд этих глаз, они все замечают, запечатлевают и оценивают.

– Малыши шумят, потому что видят, что я встревожена, – оправдываюсь я. – Они всегда чувствуют, когда я нервничаю. Стоит мне разнервничаться, и они тут же начинают шуметь.

Куда девалась моя твердая решимость не обращать внимания на инспекторов? Где моя «вера в это существо»?

Мистер Аберкромби благоразумно кивает, он вновь воплощенное самоустранение.

– Вы не должны нервничать в моем присутствии, – возражает он с профессиональной сердечностью. – Я всегда относился к вашей работе с одобрением.

Вы. Я. Неужели он настолько забылся, что смеет употреблять зловещую формулу «Ты да я», пусть даже в таком обесцвеченном варианте... Но мне ненавистна профессиональная сердечность. Я привыкла к прикосновениям малышей и не хочу мириться с суррогатами.

– Вы инспектор! – наступаю я. – Инспектор – это инспектор.

Мистер Аберкромби снова молча опускает глаза, будто в самом деле стыдится своего инспекторского звания. Его изящная рука ложится на страницу, где нарисован Ихака, главный герой маорийских книг, о которых я рассказываю в программе. На Ихаке короткая майка, белые штаны съехали ниже пупка, голый коричневый живот выставлен напоказ.

– Вот он какой, – с нежностью говорит мистер Аберкромби.

С неподдельной нежностью. И в тот же миг я вновь счастлива, я на седьмом небе от счастья, что вижу, как его рука ласкает мою мечту. Ладонь этой руки, накрывшей Ихаку, будто объединяет под одной крышей Селах и сборный домик. Мистер Аберкромби переворачивает страницу и натыкается на песенку Ихаки, которую я сочинила этой зимой. Он смотрит в ноты и напевает мотив.

– Слова и музыка Анны? – спрашивает он.

Я не верю своим ушам.

– Простите?

– Слова и музыка Анны? – повторяет он смущенно – смущенно!

Мои руки медленно опускаются и прячутся в карманы, я смотрю в пол.

– Да, – шепотом отвечаю я.

Тоже смущенно.

Молчание. Молчание – преграда, будто присутствие постороннего. Я чувствую, как солнце припекает голову, и слышу шелест страниц. Мне мучительно трудно шагнуть из сказки в действительность. За эту зиму я успела привыкнуть к старшему инспектору мистеру Аберкромби, пребывающему в мире позади моих глаз. Я не приготовилась к встрече с настоящим грозным инспектором в мире реальности. По вечерам в часы отдыха, разговаривая с вымышленным мистером Аберкромби, я не ощущала его присутствия так явственно, как сейчас. По вечерам я беседовала с человеком, созданным моим услужливым воображением. И мой сговорчивый собеседник никогда не являлся мне в образе мощного генератора энергии под маской самоустранения. Но какие бы хитроумные маски ни носили мужчины, ни одному из них еще не удалось меня провести. Самоустранение мистера Аберкромби заставляет меня только острее почувствовать, какая огромная сила таится в этом человеке.

В мире позади моих глаз я не позволяю себе резкостей, обмениваясь мыслями со старшим инспектором. А сейчас позволяю. Я не успела привыкнуть к маске. Он не носил ее во время наших разговоров зимой. Потому что тогда ему не нужно было прятать под ней фонарик, освещающий мой мозг. Мужчина, который стоит сейчас передо мной, этот великан в сером костюме, этот седовласый инспектор с суровым лицом, – совсем другой человек. О вероломство фантазии!

Мы начинаем говорить одновременно. В моем маленьком мире мистер Аберкромби говорит только тогда, когда меня это устраивает. Я смотрю на него с удивлением.

– Ваш график смены ритмов, который висит на доске вместо расписания... Я никогда не видел ничего подобного.

– Что в нем особенного, – воинственно спрашиваю я, – что особенного, если день ребенка разбивается на периоды?.. Я называю их периоды активной работы и периоды усвоения. Это всего лишь дыхание. Глубокое дыхание мозга! – Спокойнее, Анна, спокойнее. Помни, что ты Воронтозов. – Нормальное дыхание – неотъемлемое право каждого ребенка.

Мистер Аберкромби потирает лицо ладонями – знакомый характерный жест. Он стоит слишком близко, он слишком реален. И все-таки я должна как-то согласовать свои слова и свое отношение к этому человеку. Но у меня ничего не получается.

– Вы снова заставили меня говорить, – упрекаю я его.

– Я надеялся, что мне это удастся.

– Я не избалована благожелательностью, я не знаю, что вам сказать.

– Ничего.

Ненадежное весеннее солнце прячется за облаками. Мои глаза испытывают огромное облегчение. Но этот напряженный разговор утомил меня. Настоящее, невыдуманное общение слишком большая редкость в моей жизни. Тени от облаков падают на нас обоих, и я вспоминаю, что я безобразна, что у меня уродливые руки. И опускаю голову.

– Мне так приятно приходить в этот класс, – говорит мистер Аберкромби смиренно, даже смущенно, как это ни невероятно!

Его неподдельное самоуничижение не имеет ничего общего с техническими приемами.

На этот раз я знаю, что нужно молчать, и молчу. Только отворачиваюсь, чтобы он не видел моего лица. Мистер Аберкромби закрывает папку.

– Можно мне взять вашу программу с собой? Я хотел бы посмотреть ее более внимательно.

Он чистосердечен, как пятилетний малыш.

Сейчас я, несомненно, могу обойтись без резкостей. Здесь, рядом со мной, совсем близко от меня, стоит тот, кого я вправе считать по меньшей мере соучастником своих утренних бдений в Селахе. Мужчина, который так самоотверженно защищал меня от воспоминаний, мужчина, который все лето, всю осень и зиму помогал засевать опустошенные борозды моего разума. Здесь, рядом со мной – не в мечтах, а в действительности! – стоит отец моей творческой мысли, человек из плоти и крови: я вижу и слышу его, я могу протянуть руку и прикоснуться к нему. Без резкостей, Анна, без резкостей. Скажи: «Да, мистер Аберкромби, конечно!»