Халлдор Лакснесс - Салка Валка

Теперь Салка Валка только и думала, что о предстоящем празднестве, хотя все говорили, что детей на танцы не допустят, а ей минуло только четырнадцать лет. Салка Валка никогда прежде не интересовалась этим и не стремилась на танцульки, которые после окончания лова устраивались в какой-нибудь из хижин. Но ей сейчас даже по ночам снилось, как она кружится по залу. Ей снилось, что мальчишки наперебой приглашают ее танцевать и она парит в воздухе, легкая и сильная. Она поговорила со своими сверстницами, и все они согласились, что это очень здорово и что никто не имеет права запретить девочкам повеселиться. Перед многими из них возникла серьезная проблема — во что одеться к такому торжеству.

— Подумаешь, — сказала Салка Валка, — Мы будем танцевать друг с другом. Я вовсе не собираюсь танцевать с мальчишками. Знаете, что мы сделаем: мы переоденемся и вымажем лицо сажей.

Но из увлекательного плана с переодеванием ничего не вышло. В тот самый день, когда намечался праздник, душа Сигурлинни тихо и мирно отошла в страну праведных. Все мысли о переодевании и веселье казались теперь кощунством. Последние сутки маленький совсем ослаб, он ничего не ел и не пил, не открывал глаз, не плакал, и ни единой искры жизни не было заметно в этом несчастном, измученном тельце, обтянутом сморщенной желтой кожей с темным пушком на голове. Он был уже мертв, когда Салка Валка вернулась с работы. Девочка застала мать на кухне. Она сидела за столом, подперев руками голову, и смотрела перед собой невидящими глазами, не замечая и не слыша ничего вокруг. Сколько бессонных ночей она провела, баюкая своего маленького, сколько выстрадала вместе с ним, так горячо его любила! В ее душе открывались священные грустные просторы, когда она смотрела по ночам, как содрогалось измученное невинное тельце, которое бог вызвал из глубины ее греха. Он послал ему страдания такие же, какие претерпел его собственный сын. Даже в самые последние минуты Сигурлина молилась и надеялась. Наверное, она и сейчас еще окончательно не осознала, что его уже нет.

Такова человеческая жизнь…

Сигурлина не подняла головы, не взглянула на Салку Валку, когда та вошла в комнату. Живые кажутся такими незначительными в сравнении с теми, что ушли навсегда. Старая Стейнун стояла у плиты, скрестив на животе руки, и рассказывала Сигурлине о том, как умирали от золотухи ее дети. Она никогда прежде не говорила, что в этом самом доме она потеряла четырех детей. Все они умерли вот в этой комнате.

— Я знаю, я всю зиму грешила в своих молитвах, — наконец сказала Сигурлина, видимо, не вникая в слова старой Стейнун. — Если бы сатана меня не попутал и я прочла бы молитву богу отцу, быть может, он и не умер бы. Но он так неожиданно заболел осенью, после этого сильного урагана, что молитва как-то не шла на ум. Знаете эту молитву — «Да исполнится воля твоя». — Сигурлина так тяжело вздохнула, словно хотела столкнуть огромный камень, лежащий у нее в груди, — Сейчас я прочту эту молитву: «Да исполнится воля твоя на земле и на небесах» — кажется, так будет лучше.

Вечером Салка Валка помогла матери вымыть спальню. Сигурлина взяла трупик, осторожно обмыла его и прикрыла чистой простыней. Потом она раскрыла молитвенник, выданный ей в Армии спасения, на своем любимом псалме и положила развернутую книгу на грудь мертвого ребенка.

Все происшедшее почти вытеснило из головы Салки Валки мысли о предстоящем торжестве в пользу оставшихся в живых. Она даже не подумала пойти туда, хотя ее пятьдесят эйриров, завернутые в бумажку, лежали спрятанные под подушкой. Но к полуночи, когда уборка была закончена, а спать еще не хотелось, девочка решила пройтись. Так, в чем была, в брюках и фуфайке, она поплелась к пристани. Потом заглянула на склад, заплатив предварительно за вход. У дверей с наружной стороны висел фонарь. В бараке у стен стояли группками мужчины с непокрытыми головами. Они пили из бутылок водку, поминутно отплевываясь. В зале пахло так, как пахнет осенью в кухне, когда варят кровяную колбасу. На полу были лужи и валялись рыбные отбросы, в хорошей обуви заходить сюда было рискованно. В одном углу лежала груда свежей рыбы. Неподалеку сидели несколько женщин и пили кофе; запах соленой рыбы смешивался с запахом табачного дыма, водки, кофе, керосина и человеческого пота. Из школы и церкви сюда принесли парты и скамейки, чтобы присутствующие могли слушать ораторов со всеми удобствами. На большом ящике в самой глубине стоял Йохан Богесен. Он произносил речь. Салка вошла как раз в середине его выступления.

Когда говорил доктор — он рассказывал о так называемых рентгеновских лучах, — в помещении было шумно, никто не проявлял интереса. Слушатели уже уяснили себе, что здесь, в Осейри у Аксларфьорда, каждый может умереть спокойно от своих собственных болезней, никому из них в ближайшем будущем не угрожают эти удивительные лучи. Мужчины во время лекции то и дело выходили пропустить стаканчик-другой. Но стоило только заговорить «старику», как все возвратились на места. Богесен стоял выпрямившись и высоко подняв голову, в своем обычном сюртуке, высокий, немного тучный, с большим лбом, седыми, зачесанными назад волосами и удивительно густыми бровями. Властные серо-стальные глаза смотрели с сознанием собственного высокого значения, однако не без юмора и хитрецы. Нос у него был короткий, широковатый, на верхней губе росли густые каштановые усы, время от времени он поправлял их маленькой расческой, — вероятно, в такие минуты он что-то обдумывал. Руки у него были короткие, толстые, волосатые. Когда он говорил, он всегда скрещивал их на груди. Его голос звучал холодно, резко, хотя говорил он просто и доходчиво.

— Когда впервые тридцать шесть лет назад я приехал в Осейри, — начал он, — этот поселок был ни на что не похож, можете мне поверить. В рыбачьих лачугах, слепленных еще в середине прошлого века из земли и камня, жило только сто пятьдесят человек, если вообще их существование можно назвать жизнью. На рыбную ловлю ходили лишь зимой на полуразвалившихся лодках, уловы были жалкие, весной никто не рисковал отъезжать далеко от берега. И если рыба не появлялась вблизи берегов, считалось, что она ушла совсем. Торговли не было, за исключением разве датчан-спекулянтов, которые появлялись в наших краях весной и осенью, чтобы под любым предлогом за бесценок выманить у бедняков рыбу. Должен сказать, что вообще здесь не могло быть и речи о культуре среди населения до тех пор, пока датская компания «Один» не наладила регулярную торговлю и не принялась ловить рыбу сетями и неводами. Здесь была одна-единственная старая, полуразрушенная церквушка, которая наконец в сильный шторм совсем развалилась. Я чуть было не сказал «и слава богу», иначе нам пришлось бы и поныне посещать ее. О школе в этих местах никто и подумать не мог. Само собой разумеется, никто не заботился и о здоровье людей, доктора вовсе не было в этих краях. Не существовало связи со столицей, не было почты, да люди и не переписывались в те времена. Я не говорю уже о телефоне и телеграфе, их и в помине не было. Здесь даже не было ни одного приличного деревянного дома, за исключением того, что выстроил себе покойный Йенсен, бывший управляющий фактории. Редко у кого в хлеву стояла корова; правда, овец было не меньше, чем сейчас, с той только разницей, что тогда все мясо шло датчанам в обмен на какие-нибудь товары. Мясо на столе появлялось на рождество и на пасху, да и то только в самых зажиточных домах, ржаной хлеб считался большой роскошью, сахар видели лишь по большим праздникам. Я знал здесь одну рыбачью семью, где было девять душ детей — каждый год рождалось по ребенку. И вот на пасху и на рождество им на всех выдавали к кофе кусочек жженого сахара. Вы понимаете, сколько каждый ребенок мог держать во рту этот кусочек, Чтобы его хватило на всех? Интересно, что скажут на это те, кто в наши дни без конца жалуется на нужду и бедность? Во всем поселке был один-единственный огородишко у Пауля, отца Свейна Паулссона, он считался тогда богачом. Днем с огнем здесь, бывало, не сыщешь человека, который умел бы читать, а тем более нацарапать свою фамилию. Я думаю, теперь вам понятно, какова была в прежние времена жизнь в Осейри в экономическом отношении и каков был культурный уровень.