Чарльз Диккенс - Домби и сын

— Эти печальныя событія, — говорю я, — приводятъ меня, точно такъ-же, какъ и васъ, джентльмены, къ размышленіямъ очень неутѣшительнымъ и даже въ нѣкоторомъ родѣ безотраднымъ…

Здѣсь ораторъ остановился, вынулъ карманный платокъ, вздохнулъ, вытеръ наморщенное чело, и, окинувъ собраніе проницательными глазами, продолжалъ такимъ образомъ:

— Понимаю, джентльмены, и глубоко чувствую, что продолжать въ настоящее время мои личныя несогласія съ Робинзономъ, значило бы однажды навсегда уничтожить или, по крайней мѣрѣ, поколебать доброе мнѣніе, какимъ всегда и во всѣхъ случаяхъ пользовались въ глазахъ свѣта всѣ безъ исключенія джентльмены, принадлежащіе къ знаменитому торговому дому, который пріобрѣлъ громкую и прочную извѣстность на всѣхъ островахъ и континентахъ Европы, Америки и Азіи. Мой искренній другъ, почтенный Робинзонъ, надѣюсь, ничего не имѣетъ сказать противъ этихъ истинъ, ясныхъ, какъ день, для всякаго разсудительнаго джентльмена, обогащеннаго удовлетворительнымъ запасомъ опытности въ дѣлахъ свѣта.

М-ръ Робинзонъ не замедлилъ отвѣчать въ такомъ же точно тонѣ и говорилъ долго, краснорѣчиво, говорилъ для удовольствія всей компаніи. Послѣ этой рѣчи президентъ и вице-президентъ подали другъ другу руки, обнялись и поцѣловались, какъ братья. Затѣмъ опять всходили на каѳедру болѣе или менѣе замѣчательные ораторы, и между ними особенно отличился одинъ джентльменъ, котораго собирались раза три выгнать изъ конторы за непростительные промахи по счетной части. Но въ этотъ разъ его осѣнило внезапное вдохновеніе, и рѣчь его патетически началась словами:

— Да минуетъ на будущее время главу нашего дома сія горькая чаша, излившаяся съ такимъ бѣдственнымъ обиліемъ на его очагъ!

И такъ далѣе, все въ этомъ родѣ. Этотъ и многіе другіе періоды, начинавшіеся словами. "Да минуетъ горькая чаша" удостоились всеобщаго одобренія, и ораторъ заслужилъ громкія рукоплесканія. Словомъ, вечеръ былъ превосходный, и всѣ наслаждались вдоволь физически и нравственно. Только подъ конецъ повздорили немножко насчетъ Каркера два молодыхъ дженльмена, начавшіе бросать другъ въ друга пуншевыми стаканами; но ихъ розняли во время и благополучно вывели изъ трактира. На другой день поутру содовые порошки истреблялись дюжинами въ конторѣ Домби и сына, и многіе изъ джентльменовъ были очень недовольны, когда трактирный мальчикъ явился къ нимъ со счетомъ, который, очевидно, былъ преувеличенъ.

Перчъ, разсыльный, между тѣмъ кутитъ въ эти дни напропалую. Онъ опять постоянно засѣдаетъ y прилавковъ въ харчевняхъ и трактирахъ, гдѣ его угощаютъ, и гдѣ онъ лжетъ безъ всякаго милосердія, Оказывается, что онъ встрѣчался со всѣми особами, запутанными въ послѣднемъ дѣлѣ, и говорилъ имъ: «сэръ», или «миледи» — смотря по надобности — "отчего вы такъ блѣдны?" При этомъ особы дрожали всѣми членами: "охъ, Перчъ, Перчъ!" и, махнувъ руками, отбѣгали прочь. Угрызеніе совѣсти тутъпричиной или естественная реакція послѣ употребленія крѣпкихъ напитковъ, только м-ръ Перчъ возвращается вечеромъ на Чистые Пруды въ крайне уныломъ расположеніи духа, м-съ Перчъ начинаетъ безпокоиться, что довѣріе его къ женѣ, очевидно, поколебалось, и что онъ какъ будто подозрѣваетъ, не собирается ли она убѣжать отъ него съ какимъ-нибудь лордомъ.

Въ ту же пору слуги м-ра Домби ведутъ разсѣянную жизнь и теряютъ способность ко всякимъ дѣламъ. Каждый вечеръ они угощаются горячимъ ужиномъ, бесѣдуютъ дружелюбно, курятъ и выпиваютъ полные бокалы. Къ девяти часамъ м-ръ Таулисонъ всегда подъ куражомъ и часто желаетъ знать, сколько разъ онъ говорилъ, что нечего ждать добра отъ угольныхъ домовъ. Вся компанія перешептывается насчетъ миссъ Домби и недоумѣваетъ, куда бы она скрылась. Думаютъ вообще, что это извѣстно м-съ Домби, хотя м-ръ Домби едва ли знаетъ. Это обстоятельство наводитъ рѣчь на бѣжавшую леди, и кухарка того мнѣнія, что м-съ Домби величава, какъ пава, но ужъ слишкомъ горда, Богъ съ ней. Всѣ согласны, что она слишкомъ горда, и по этому поводу возлюбленная Таулисона, дѣвица добродѣтельная, покорнѣйше проситъ, чтобы не толковали передъ ней объ этихъ гордянкахъ, которыя всегда подымаютъ голову кверху, какъ будто уже нѣтъ земли подъ ихъ ногами.

Вездѣ и всюду разсуждаютъ о дѣлахъ м-ра Домби дружелюбной массой и хоромъ. Только м-ръ Домби пребываетъ въ своемъ кабинетѣ, и не вѣдаетъ свѣтъ, что творится въ его душѣ.

Бабушка Браунъ и дочь ея Алиса держали въ своей хижинѣ тайное совѣщаніе. Это проиоходило въ первые часы вечера и въ послѣдніе дни весны. Уже нѣсколько дней прошло съ той поры, какъ м-ръ Домби сказалъ майору Багстоку о своемъ странномъ извѣстіи, полученномъ весьма странными путями. Извѣстіе, разсуждалъ онъ, могло быть вздорное, a пожалуй, могло быть и очень невздорное.

Мать и дочь сидѣли очень долго, не говоря ни слова и почти безъ всякаго движенія. На лицѣ старухи отражалось тревожное и какое-то замысловатое ожиданіе; физіономія дочери, проникнутая также ожиданіемъ, не выражала рѣзкаго нетерпѣнія, и въ облакахъ, собиравшихся на ея лицѣ, можно было читать недовѣрчивость и опасеніе неудачи. Старуха чавкала и жевала, не спуская глазъ со своей дочери, и съ большимъ вниманіемъ прислушивалась ко всякому шороху.

Ихъ жилище, бѣдное и жалкое, не имѣло, однако, прежняго вида, когда бабушка Браунъ обитала здѣсь одна. Нѣкоторыя потуги на чистоту и опрятность обличали съ перваго разу присутствіе молодой женщиньд, несмотря на цыганскій и вовсе не поэтическій безпорядокъ, бросавшійся въ глаза изъ всѣхъ угловъ. Вечернія тѣни сгущались и углублялись среди молчанія двухъ женщинъ, и, наконецъ, темныя стѣны почти потонули въ преобладающемъ мракѣ.

Алиса Марвудъ прервала продолжительное молчаніе такимъ образомъ:

— Угомонись, матка; онъ не придетъ.

— Придетъ онъ, придетъ, говорю тебѣ!

— Увидимъ.

— Разумѣется, увидимъ его.

— На томъ свѣтѣ развѣ.

— Ты меня считаешь, Алиса, набитой дурой, спасибо тебѣ, дочка! Вотъ и дождалась на старости лѣтъ привѣта да почета. Но я еще не совсѣмъ выжила изъ ума, дѣтище ты неблагодарное, и онъ придетъ, какъ Богъ святъ. Когда на этихъ дняхъ я поймала его на улицѣ за фалды… ухъ! онъ взглянулъ на меня, какъ на жабу, и, Господи Владыко! посмотрѣла бы ты, какъ скорчилась его рожа, когда я назвала ихъ по именамъ и сказала, что знаю, гдѣ они.

— Что? онъ осердился? — спросила дочь, заинтересованная подробностями разсказа.

— Осердился?… спроси лучше, окровенился ли онъ. Осердился, — ха-ха-ха? Нѣтъ, живчикъ ты мой, — продолжала старуха, подпрыгивая къ шкафу и зажигая сальный огарокъ, мгновенно освѣтившій нескончаемую работу ея губъ, — нѣтъ, когда ты вотъ о нихъ думаешь или говоришь, никто авось не скажетъ, что ты только осерчала.