Чарльз Диккенс - Домби и сын

Слезы радости достойнымъ образомъ заключили эту рѣчь, внушенную благороднѣйшимъ сердцемъ, какое когда-либо существовало на землѣ. Ея брать смываетъ навсегда позорное пятно, которымъ заклеймилъ свою жизиь, какъ же не порадоваться его сестрѣ? Вотъ почему лучезарный восторгъ озаряетъ прекрасное чело дѣвицы Каркеръ.

— Милая Гэрріетъ, — сказалъ Морфинъ послѣ продолжительнаго молчанія, — я вовсе не былъ приготовленъ къ этимъ рѣчамъ. Вы желаете, если не ошибаюсь, удѣлить и собственную часть отъ наслѣдства, которое досталось на вашу долю, такъ ли я васъ понялъ?

— О да, какъ же иначе? Мы такъ долго жили вмѣстѣ, раздѣляя радость и горе, труды и заботы. Наши мысли, надежды и желанія всегда были общія, и мы все дѣлили пополамъ. Какъ же мнѣ отказаться отъ удовольствія быть его соучастницей въ этомъ великодушномъ поступкѣ?

— Избави меня Богъ оспаривать ваше намѣреніе!

— Стало быть, мы можемъ положиться на вашу дружескую помощь? конечно, конечно, я не сомнѣвалась.

— Миссъ Гэрріетъ, я былъ бы дурнымъ человѣкомъ… то есть, я дурной и теперь, но былъ бы еще хуже, если бы не поспѣшилъ отъ всего сердца предложить полную готовность къ вашимъ услугамъ. Да, я принимаю всѣ ваши условія и клянусь честью, ничто въ свѣтѣ не вырветъ y меня вашей тайны. Итакъ, если м-ръ Домби дѣйствительно будетъ доведенъ до крайности, неизбѣжной въ его положеніи, то я съ полною охотой принимаю на себя привести въ исполненіе великодушный планъ, на который вы и братъ вашъ Джонъ рѣшились съ общаго согласія.

Она подала ему свою руку и поблагодарила.

— Миссъ Гэрріетъ, — сказалъ онъ, удерживая ее, — говорить вамъ о достоинствѣ великой жертвы, или, правильнѣе, самоотверженности, на которую вы рѣшились, было бы дѣломъ празднымъ и большою дерзостью съ моей стороны. Совѣтовать вамъ внимательнѣе обсудить и обдумать свой планъ — было бы опять безразсудно и дерзко. Я не имѣю никакого права останавливать или ограничивать великій конецъ великой исторіи неумѣстнымъ представленіемъ своихъ собственныхъ соображеній и разсчетовъ. Смиренно склоняю голову передъ вашей довѣрчивостью, счастливый и довольный сознаніемъ, что она происходитъ отъ высшаго и чистѣйшаго источника вдохновенія. Скажу только одно: я — вашъ вѣрный управитель, и если бы мнѣ предоставили выбирать свое положеніе въ свѣтѣ, я бы хотѣлъ только остаться избраннымъ вашимъ другомъ и ничѣмъ болѣе.

Она поблагодарила опять отъ чистаго сердца и пожелала ему покойной ночи.

— Очень вамъ благодарна, м-ръ Морфинъ. Я не прямо домой. Мнѣ надобно еще сдѣлать визитъ. Не угодно ли вамъ пожаловать завтра?

— Съ большимъ удовольствіемъ; завтра я приду. A между тѣмъ я подумаю, какъ лучше взяться за ваши дѣла. Вы, конечно, сами будете думать о нихъ, милая Гэрріетъ, и… и… могу ли надѣяться, что въ связи съ ними подумаете немножко и обо мнѣ?

Онъ проводилъ ее до кареты, стоявшей y вороть. Не будь его хозяйка глуха, какъ тетеревъ, она бы пременно услыхала бы, какъ м-ръ Морфинъ, взбираясь къ себѣ наверхъ, бормоталъ про себя, что всѣ мы исчадія привычки, и что самая скверная привычка — оставаться до старости холостякомъ.

Онъ взялъ віолончель, лежавшую на софѣ между двумя стульями, и усѣлся на свое прежнее сѣдалище, не спуская глазъ съ порожняго стула, который стоялъ передъ нимъ. Инструментъ не замедлилъ издать звуки нѣжные, патетическіе и сладостные до чудовищной степени совершенства; но эта музыкальная экспрессія ровно ничего не значила передъ выраженіемъ, которое м-ръ Морфинъ сообщилъ своему лицу, умиленному и разнѣженному до того, что онъ не разъ принужденъ былъ прибѣгать къ обычному врачеванію капитана Куттля и растирать свой носъ рукавомъ изношеннаго сюртука. Но мало-по-малу лицо его прояснилось, глаза осмыслились, и віолончель начала издавать гармоническіе звуки одной изъ національныхъ пѣсенъ, гдѣ важнѣйшую роль играетъ, такъ называемый, "гармоническій кузнецъ", который нѣсколько сродни камаринскому мужику. Эта пѣсенка повторилась нѣсколько разъ сряду, и віолончель, въ связи съ порожнимъ стуломъ, оставалась до глубокой полночи единственнымъ товарищемъ стараго холостяка.

Когда Гэрріетъ оставила жилище м-ра Морфина, кучеръ ея наемной кареты принялся разъѣзжать по грязнымъ переулкамъ и закоулкамъ одного изъ лондонскихъ предмѣстій, пока, наконецъ, не выѣхалъ на какую-то площадку, гдѣ торчало нѣсколько старыхъ домовъ, расположенныхъ между садами. Здѣсь онъ остановился y одной садовой калитки, и Гэрріетъ, очевидно, привыкшая къ этимъ путешествіямъ, вышла изъ кареты.

Вскорѣ на звонъ колокольчика явилась женщина пожилыхъ лѣтъ, съ унылымъ и болѣзненным ь лицомъ, съ глазами, поднятыми кверху, и съ головою, опущенною внизъ. При видѣ Гэрріетъ, она сдѣлала болѣзненный книксенъ и черезъ садъ провела ее въ домъ.

— Здравствуйте, м-съ Виккемъ. Какъ ваша больная? — спросила Гэрріетъ.

— Плохо, матушка, плохо. Я ужасно боюсь. Она, видите ли, сударыня, съ нѣкоторыхъ поръ напоминаетъ мнѣ Бетси Джанну моего дяди, — заключила м-съ Виккемъ, испуская болѣзненный вздохъ.

— Въ какомъ отношеніи? — спросила Гэрріетъ.

— Да во всѣхъ, матушка. Разница лишь та, что Бетси Джанна умирала ребенкомъ, a эта ужъ большая.

— Но вы сказали мнѣ прошлый разъ, что ей гораздо лучше. Стало быть, еще можно надѣяться, м-съ Виккемъ.

— Не говорите, матушка. Надежда хороша для тѣхъ, кто не видалъ кручины въ своей жизни, a я на своемъ вѣку довольно натерпѣлась и наглядѣлась всякой всячины, сударыня моя. О, вы еще не знаете, что такое всякая всячина: это, съ позволенія сказать, такая подлая вещь, что Боже упаси!

— Вамъ надобно стараться быть веселѣе.

— Благодарю васъ, матушка. Если бы еще и оставалась какая веселость въ моей головѣ, — вы извините, что я откровенничаю, — такъ я потеряла бы ее въ одни сутки въ этомъ скаредномъ мѣстѣ. Скука такая, хоть бѣги изъ дому! Впрочемъ, я никогда не видала красныхъ дней. Одно житье въ Брайтонѣ за нѣсколько лѣтъ передъ этимъ укоротило, я думаю, мою жизнь на цѣлый десятокъ годовъ.

Въ самомъ дѣлѣ, это была та самая м-съ Виккемъ, которая въ старые годы замѣнила бѣдную Полли въ званіи няньки маленькаго Павла, и которая подъ благодатной кровлей м-съ Пипчинъ дѣйствительно натерпѣлась всякой всячины. Превосходная старая система, утвержденная на древнѣйшемъ похвальномъ обычаѣ удалять отъ общества скучнѣйшихъ и безполезныхъ членовъ, назначая имъ весьма комфортныя должности филантропическаго свойства, доставила м-съ Виккемъ возможность утвердиться и усовершенствоваться въ званіи сидѣлки и вмѣстѣ няньки, въ званіи, которое, какъ нарочно, изобрѣтено для ея особы.

Склонивъ голову на одну сторону и поднявъ свои глаза къ потолку, м-съ Виккемъ провела ночную посѣтительницу наверхъ въ чистую, опрятную комнату, смежную съ другою, гдѣ стояла постель, освѣщенная тусклою лампадой. Въ первой комнатѣ безсмысленно сидѣла грязная, безобразная старушенка, глазѣвшая на улицу черезъ открытое окно. Во второй лежала въ постели фигура, или точнѣе, тѣнь той фигуры, которая нѣкогда въ зимнюю ночь презрѣла дождь и бурю, чтобы, послѣ продолжительнаго путешествія, бѣжать въ отдаленное предмѣстье для изъявленія своего бѣшенаго негодованія. Невозможно было бы угадать въ ней ту самую женщину, если бы не черные длинные волосы, разбросанные по безцвѣтнымъ и мертвеннымъ щекамъ.