Лопе де Вега - Новеллы

Так говорил себе Марсело, стараясь притворной веселостью скрыть свою безумную печаль. Он принялся осыпать Лауру знаками внимания, как человек, прощающийся с жертвой, которую он должен возложить на алтарь своей чести. Чтобы доказать себе ее вину, он, когда Лауры не было дома, с помощью заказанных им ключей открыл все ящики ее стола и ознакомился с их содержимым. Он нашел в них портрет Лисардо, связку писем, лент, разные милые пустячки, которые любовь называет своими знаками, и два ожерелья. На что, сеньора Марсия, надеются любовники, которые, зная об опасности, хранят все это? А что касается писем, то сколько бед они причинили! Кто не испытывает страха в то время, когда пишет письмо? Кто не перечитывает его много раз, прежде чем поставить под ним свою подпись? Люди совершают, не задумываясь, две чрезвычайно опасные вещи: пишут письма и приглашают в свой дом друга, и если не всегда, то, во всяком случае, очень часто, и то и другое губит жизнь и честь человека.

Лаура уже обо всем знала и, видя Марсело таким веселым, думала иногда, что он принадлежит к числу тех мужчин, которые с кротким терпением переносят пороки своих жен, но иногда ей казалось, что терпит он только в ожидании случая, который позволит

ему застать их обоих вместе, хотя она надеялась, что ей удастся себя от этого уберечь. Но Марсело вовсе не ждал случая, чтобы убедиться в полученном оскорблении, ибо он знал, что его оскорбляли уже давно, и вынес свой приговор. Все время думая об этом, он постарался разжечь ненависть между своим рабом и Лаурой, говоря ей, что он желает как-нибудь от него отделаться, так как ему сказали, что Зулемо ее ненавидит, и будто бы он уже много раз принимал решение убить Зулемо, так как не может выносить в своем доме человека, который бы не прислуживал ей с обожанием.

Лаура, совершенно не виновная в этом, стала сурова к Зулемо в словах и на деле и даже приказывала публично его наказывать, чему Марсело радовался необыкновенно. В конце концов все это достигло предела, так что весь дом и даже все соседи знали, что больше всего на свете Зулемо ненавидит свою госпожу.

Лаура догадывалась, что Зулемо знает о предательстве Антандро, и потому жаждала его скорейшей смерти, но не решалась просить Марсело, чтобы он продал раба, так как боялась, как бы тот не стал бесчестить ее за пределами их дома. Когда Марсело решил, что об этой ненависти все уже достаточно знают, он позвал к себе Зулемо и, запершись вместе с ним в потайной комнате, после долгих предисловий стал подбивать его на убийство Лауры и вручил ему кошелек с тремястами эскудо. Зулемо, этот дикарь, питавший злобу к своей хозяйке и постоянно видевший покровительство Марсело, помимо денег предложившего ему коня, на котором он бы мог достичь морского берега и там дождаться алжирских галионов, часто появляющихся между Альфакой и Картахеной, согласился на это; выждав удобный случай, он, с лицом, искаженным злобою, и в душе решившись на все, вошел в комнату Лауры и нанес ей три удара кинжалом, от которых она с отчаянным стоном упала на подушки.

На крик, поднятый слугами, вошел Марсело, который с нетерпением ждал, когда это случится, и тем же самым кинжалом, вырванным им из рук Зулемо, он с помощью нескольких слуг нанес ему столько ударов, что свирепый раб, не успев назвать того, кто приказал ему убить Лауру, испустил дух. Услышав о несчастье, сбежались соседи, родственники, стража и родители умершей, но среди всех слез слезы Марсело были самыми горестными и, возможно, самыми искренними. Труп раба отдали двум молодым слугам, здоровенным и неумолимым, которые, протащив его волоком по всем улицам города, достигли поля и там засыпали камнями.

- О дочь моя, - восклицал убитый горем старый отец Лауры, держа ее в объятиях, - единственная отрада моей старости!

Кто мог подумать, что тебя ожидает такой печальный конец, что твою красоту покроет твоя же кровь, пролитая рукой дикой собаки из самой жалкой в мире страны! О смерть, для чего ты сохранила мою старую жизнь, или ты хотела сразить такое слабое сердце столь беспощадным ядом? О, кто захочет жить, чтобы умереть от ножа, пролившего его же кровь!

Лисардо, который сразу же узнал о случившейся беде, обезумев от горя, явился в дом Лауры и, смешавшись с толпой людей, увидел свою возлюбленную, лежащую все в той же комнате, подобно свежей розе, сраженной жаром полуденного солнца. В эту минуту никто не мог удержаться от слез, но слезы Аисардо были настолько горькими, что одному Марсело было известно, как тяжко поразило его это кровавое событие.

Наконец все покинули дом, и Лисардо, вернувшись к себе, заперся в своих комнатах и четыре месяца не выходил из них. Никто даже не видел, чтобы он разговаривал с кемлибо, кроме родственников; он весь превратился во вздохи и слезы, которые стали для него тем, чем для всех людей является пища.

Между тем Марсело разделался с Фенисой, отравив ее ядом так, что никто не смог узнать о причине ее внезапной и мучительной смерти. Он всячески старался разыскать Антандро, и, узнав, где тот обычно ночует, он поздним вечером дождался его прихода и, подозвав его к дверям, три раза подряд выстрелил ему в спину. Чтобы довершить свою месть, ему оставалось покарать только несчастного Лисардо, горе которого сделало его таким затворником, что исполнить это было невозможно. Честь Марсело могла бы вполне удовлетвориться тремя жизнями, и если, по законам общества, она была запятнана, то разве столько пролитой им крови не смыло это пятно? Ибо, сеньора Марсия, хотя закон из уважения к справедливому горю и позволяет мужьям поступать так, все же никто не должен следовать их примеру. Но история, мною рассказанная, пусть послужит уроком для женщин, которые из-за своих разнузданных желаний приносят в жертву минутному наслаждению свою жизнь и честь, нанося тем самым тяжкое оскорбление богу, своим родителям, мужу и доброй славе. Я всегда считал, что пятно на чести оскорбленного никогда не может быть смыто кровью того, кто его оскорбил, ибо то, что уже произошло, не может больше не быть, и безумие воображать, что, убив оскорбителя, можно снять с себя оскорбление: ведь на самом деле оскорбленный остается со своим оскорблением, тогда как наказанный умирает, и оскорбленный, удовлетворив порыв своей мести, не может восстановить свою честь, которая, чтобы быть безупречной, должна быть обязательно незапятнанной. Можно ли сомневаться в том, что мои слова встретят бурю возражений? Но все же, хоть я и не пытаюсь перекричать моих спорщиков, отвечу, что не следует ни молча сносить оскорбление, ни наказывать оскорбителя. Но что же можно сделать в таком случае? То же, что должен сделать человек, когда его постигло какое-либо иное несчастье, а именно - покинуть родину, поселиться за пределами ее, где его никто не знает, и уповать на суд божий, помня, что его могла бы постигнуть та же самая кара, если бы его наказали за одно из тех оскорблений, которое он нанес другим, ибо желать, чтобы те, кому он нанес оскорбление, молча их выносили, а чтобы сам он не сносил никакой обиды, является несправедливостью. Я говорю: сносить их, а не убивать жестоко за то, что тебя лишили чести, которая есть не что иное, как суета мирская, и не отлучать от бога того, кого он разлучил с душой.