Андрей Седых - Звездочёты с Босфора

Заведующая не обратила внимания, она очень занята, — подумайте, двенадцать кабинок, все надо держать в чистоте, и дамы вечно просят то иголку с ниткой, то пудру, — и вдруг она услышала страшный, пронзительный крик.

— Я открыла дверь моим запасным ключом… Эта женщина лежала на полу, без чувств…

Детектив подошел к кабине и открыл дверь. На полу, все еще без чувств, лежала негритянка. И рядом с ней — раскрытая коробка.

Из коробки глядел на негритянку страшный, черный кот со стеклянными глазами и оскаленным ртом.

За зиму в домике на сваях ничто не изменилось, — только умер старый Майк. Когда мы пришли брать лодку, показалась молоденькая Мэри, сильно выросшая и похорошевшая, принесла весла, и от нее мы узнали, что Майка больше нет.

— Отец умер зимой, — сказала она. — Пошел в бурю привязывать лодки и вычерпывать из них воду. Промочил ноги, простудился, а через три дня скончался. И все перед смертью беспокоился, — хорошо- ли привязаны лодки? Дул сильный ветер, их могло оторвать от причала и унести в океан.

Это все, что она нам сказала. По-прежнему между сваями, обросшими ракушками, хлюпала вода. На берегу лежал перевернутый остов давно сгнившей шлюпки, валялись клочья пакли, заржавевшее и продырявленное ведро… Жаль Майка. Зиму и лето он жил на этом поплавке, обслуживая рыболовов. Старик отлично знал океан, угадывал приближение непогоды, ему были известны все места, где клюет рыба. Когда начинался прилив, он неторопливо снаряжал нас на ловлю, отправлялся в сарай и из ящика с мокрой травой выбирал самых жирных червей на наживку.

— Майк, — говорили ему рыболовы, — выбирай червей получше.

— Нет плохих червей, — отшучивался Майк. — Есть плохие рыболовы… Рыбу знать нужно, — у каждой своя повадка: Одну на червя, другую на мидию, а третью на кильку поймаешь. Человек знающий, окуня за хвост подсечкой возьмет, а у таких как вы, окунь с грузилом и с крючками вместе уйдет…

Майк знал рыбу, но особенно хорошо знал он людей и маленькие их слабости. Делал вид, что верит хвастовству, и когда рыболовы привозили свой улов, — обязательно слегка преувеличивал вес рыбы, — ему не жалко, а человеку — приятно.

Что он делал зимой в этом домике на сваях, на берегу океана, было непонятно. Рыболовы больше не приезжали, никто не заказывал ему супа из ракушек и свежей рыбы. Лодки стояли полузатопленные. Под сваями разбивались мохнатые гребни волн, над низким, песчаным берегом ползли туманы, и где-то в океане, за косой, протяжно и печально перекликались пароходы, выходившие на простор. В такие дни Майк сидел у окна, покуривал трубку и смотрел, как легкий ветер гонит туман над песчаными дюнами, над унылым, засохшим камышом.

В молодости Майк был моряком, на долгие месяцы уходил в Южную Америку или в Австралию. Рано овдовел и не захотел отдать маленькую дочь на воспитание чужим людям. Майк навсегда остался на берегу, построил этот досчатый домик и стал промышлять лодками и рыбой. Это было очень давно. Жизнь прошла быстро, незаметно, — иногда он сам удивлялся, как промелькнули дни и годы. Когда умерла жена, Мэри была еще худенькой, белокурой девочкой. Потом пришлось купить велосипед, — Мэри стала ездить в школу, в соседний городок. Возвращалась вечером, привозила хлеб, молоко, табак для отца. Иногда Майк старался понять: когда произошло превращение Мэри в стройную, красивую девушку, на которую засматривались все рыболовы? Когда из здорового и жизнерадостного моряка он превратился в инвалида?

Что-то Майк проглядел, чего-то не понял, и так и умер, не разобравшись как следует в том, как прошла его жизнь.

В полдень рыба перестала клевать. Солнечные лучи падали отвесно, по воде играла серебряная рябь, на которую больно было смотреть. Приближался мертвый час, когда рыба засыпает и начинает клонить ко сну и людей, убаюкиваемых мерным покачиванием лодки.

От берега отвалила плоскодонка. Мэри стояла на корме, ловко работая одним веслом, и хотя начался отлив и в канале усилилось течение, лодку не относило в сторону.

— Мэри! — закричал мой спутник, сложив руки рупором. — Куда?

— На косууу… — понеслось над водой.

— А мы завтракать собирались…

Плоскодонка быстро приближалась. Поравнявшись с нами, Мэри сказала, уже не напрягая голоса:

— Вы выгребайте на поплавок. Там Джо. Он приготовит вам еду…

— Кто такой — Джо?

— Мой муж, — ответила Мэри.

Мы уставились на нее. Утром она не сказала, что вышла замуж, — сообщила только о смерти отца, дала лодку, и мы уехали. А теперь оказывается — муж… Должно быть, она заметила наше изумление и легкую растерянность и добавила:

— Не бойтесь — он вам не конкуррент. Он не любит ловить рыбу!…

Мэри лукаво засмеялась, перестала табанить веслом, загребла изумрудную воду, и лодка, виляя из стороны в сторону, пошла вперед. Когда молодая женщина была уже далеко, до нас донесся ее низкий, немного горловой голос. Она пела негритянскую песенку:

— …I have plenty of Nutt'n

Мы помолчали. Приятель начал сматывать удочки, а я занялся якорем. Сначала шла мокрая, холодная веревка с приставшей к ней морской травой. Потом показался тяжелый чугунный брусок, заменявший якорь. Я втащил его в закачавшуюся лодку.

Сели за весла, дружно ударили по воде, которая пошла за кормой широкими разводами. Навстречу поплыл берег, пришвартованные баркасы, причал на сваях.

На горячих от солнца досках, у самой воды, стоял молодой парень в тельнике. Он был светловолосый, с загоревшим лицом и шеей. Руки были мускулистые, движения ровные, уверенные.

Он помог нам пристать, подхватил конец, закрепил его, и когда мы выбрались из лодки, сказал:

— Меня зовут Джо. Я — муж Мэри.

Джо оказался покладистым малым, — словоохотливым и услужливым. Но никаких запасов на кухне не было. Мэри не ждала нашего приезда. Все же, нашлись яйца, хлеб и масло. Кофейник уже стоял на огне.

— Как рыба? — спросил Джо.

Рыболовы — народ суеверный и, чтобы не испортить день, мы сказали, что так, мелочь, ничего особенного. Джо выслушал с видимым удовольствием и кивнул головой:

— Отсюда даже рыба ушла, сказал он. — Место для утопленников.

Он налил кофе и присел за стол. Не торопясь закурил, затянулся два или три раза и заговорил, будто мы только на минуту прервали давно начатый разговор.

— Рыба, она в океане, по ту сторону косы. Рыба простор любит. А сюда идет только мелочь, которую заносит приливом. Что ей здесь делать? Тут ни рыбе, ни человеку, делать нечего… Отсюда уходить надо. И вот я хочу уйти, да Мэри мешает, — жаль ей бросить этот дом. А что в нем хорошего? Всюду щели, через которые продувает. Место гнилое, болотистое. Летом жарко, комары. Зимой или ветры, или туманы. Ни дерева, ни цветов, ни людей. Мэри прожила тут всю жизнь, как дикарка прожила. Родилась она на этом берегу и ей, верно, кажется, что ничего лучшего в мире, чем Лонг Айлэнд нет… А я хочу бросить все это и уехать домой, в Тексас… Слышали вы про такой город: Сан Антонио? От нас до мексиканской границы рукой подать, и люди думают, что это, должно быть, одни только камни, пустыня, да кактусы… А у нас такие сады и цветы, каких нигде в мире нет. Весной начинают цвести розы, по ночам в мексиканском квартале — фиеста, поют всюду серенады и играют на гитарах. А потом поспевает хлопок, — ничего нет красивее хлопковой плантации в цвету… В полях работают пеоны и негры в широкополых соломенных шляпах. По вечерам, после ужина, они собираются во дворе ранча и поют наши старые, тексасские песни…