Андрей Седых - Звездочёты с Босфора

Дверь отворилась и в комнату вошел полковник, еще молодой, с седеющими висками и коротко подстриженными усами, и священник в военной форме с крестом на рукаве. Хауэрд был третьим. Полковник приветливо улыбнулся, подал руку и поздравил. Он спросил, как «спеллируется» моя фамилия, — этого слова я сразу не поняла, я тогда еще плохо говорила по-английски.

Они позвали из передней сержанта, который присел за пишущую машинку и под диктовку полковника написал акт о вступлении нашем в брак. Мы стали у стола. Полковник прочел акт и спросил, согласны ли мы, и при этом быстро взглянул на Хауэрда, который твердо ответил, что согласен и, должно быть, я тоже ответила, — но теперь не могу вспомнить. Священник что-то прочел из молитвенника, сказал несколько слов, и нас поздравили. Я стала миссис Джэксон, женой английского офицера, и с этого момента никакие репатриационные комиссии мне не были страшны…

Полковник пригласил нас к себе на завтрак. Он жил в частном доме, по соседству от лагеря. Я молчала, ничего не ела и почти ничего не понимала, — офицеры говорили между собой о вещах мне чуждых и непонятных, и только в конце обеда, когда подали вино, полковник провозгласил тост за новобрачных, — все встали и чокнулись с нами.

Около двух часов дня сержант доложил, что прибыла советская репатриационная комиссия, ожидающая в канцелярии. Полковник извинился, — ему нужно присутствовать при операции. Мой муж взглянул на часы и, в первый раз за все время, с видимым смущением сказал:

— Мне нужно идти укладываться… На аэродром следует приехать заранее. Простите, я тоже вас оставлю. Вы больше ничем не рискуете. Вам будет выдана копия брачного свидетельства. Желаю счастья…

Он пожал мне руку и вышел. И я ушла, но не в лагерь, у ворот которого уже стояли советские грузовики, а куда-то прямо перед собой. Я шла по заснеженным улицам полуразрушенного германского городка и повторяла имя моего мужа, Я отдала бы в эту минуту все на свете, чтобы он остался со мной навсегда.

Не знаю, что стало с Хауэрдом Джэксоном. Не знаю, где он, что с ним. Все это теперь — как в тумане, и временами мне кажется, что я не узнала бы при случайной встрече на улице человека, который спас мне жизнь.

Магазин на Пятом Авеню был своего рода храмом для любителей старинных вещей. Торопливые покупатели сюда не заглядывали, — приходили люди положительные, при деньгах. Вещи были музейные, редчайшие, большей частью привезенные из Европы. Многие из них имели свою историю, упоминались в каталогах, и имена их бывших владельцев произносились продавцами вполголоса, тоном почтительным и доверительным.

Были здесь гобелены королевской мануфактуры, когда-то украшавшие стены французских замков, итальянские Мадонны неземной и немного греховной красоты, севрский фарфор, эмаль Фаберже и потемневшие от времени новгородские иконы.

В витринах под толстым стеклом лежали золотые портсигары с царскими вензелями, тяжелые кубки, на которых старинной славянской вязью московское дворянство свидетельствовало Его Величеству свои верноподданнические чувства, были осыпанные алмазами табакерки и много других вещей, неведомыми путями ушедших из дворцов и попавших, наконец, в антикварный магазин на Пятом Авеню.

Как-то под вечер, в тихий час, в магазин вошла дама в черном. Продавец почтительно с ней поздоровался, — продавцы здесь держали себя изысканно вежливо и, к тому же, даму с первого взгляда оценили — принадлежала она к разряду серьезных покупательниц.

Она сказала, что хочет посмотреть вещи, — продавец сочувственно и понимающе улыбнулся. Дама сделала несколько шагов и остановилась у витрины наполеоновских реликвий. В витрине были вещи, купленные когда-то в Париже, на аукционе, из коллекции историка Наполеона Луи Массона: часослов императрицы Марии Луизы, неплохая миниатюра Императора на слоновой кости, хрустальные флаконы Жозефины с золотой монограммой, и еще что-то — но дама смотрела, не отрываясь, только на одну вещь — овальный медальон с локоном волос, перевязанным пожелтевшей от времени атласной ленточкой.

Продавец выждал несколько мгновений, — дама смотрела на медальон не отрываясь, как зачарованная . Убедившись, что покупательница нашла нужный предмет, он заговорил мягко и немного певуче, как гиды во французских музеях:

— Локон Наполеона… Перед тем, как отправиться на остров Св. Елены, император собственноручно срезал этот локон и передал его на память императрице Марии Луизе, которая хранила его несколько лет. Уже после кончины Наполеона, медальон при неизвестных обстоятельствах перешел во владение сестры императора, принцессы Полины, в семье которой он находился…

Дама слушала очень рассеянно, и продавцу показалось, что она давно знает все, что он говорит,— ей не нужно удостоверение, написанное рукой Луи Массона, — этот медальон с локоном императора был ей знаком, близок, необходим. Продавец украдкой посмотрел на лицо дамы, — может быть, — из семьи Бонапартов, хотя — кто же? Конечно — нет, дама была американка, — ничего французского ни во внешности, ни в акценте. Просто богатая женщина, которая хочет сделать подарок, или приобрести редкую вещь для своей , витрины с табакерками и веерами…

— Можно посмотреть медальон? — спросила дама.

Теперь медальон лежал у нее в руке, — два овальных стеклышка, соединенных тоненьким золотым ободком. Локон был виден с двух сторон, волосы были пепельного цвета и от времени на шелковой ленточке выступили чуть заметные бурые пятнышки.

Дама в черном сняла с руки замшевую перчатку и слегка погладила медальон, осторожно потрогала ободок и снова, словно загипнотизированная, начала смотреть на локон.

— …Это музейная вещь, мадам, продолжал говорить продавец, и я хотел бы обратить ваше внимание еще на футляр, — медальон всегда лежал в этом бархатном футляре, на котором вытиснено золотом клеймо ювелира: Биэннэ, золотых дел мастер, поставщик Двора Е. В. Императора, 119 рю Сэнт-Онорэ, Париж.

Дама продолжала молчать. Замолчал и продавец, — он сказал все, что знал, и теперь старался вспомнить, не забыл ли чего-нибудь интересного? Потом покупательница спросила:

— Сколько стоит этот медальон?

Медальон стоил 300 долларов. По лицу покупательницы прошла легкая тень недовольства, — цена показалась ей слишком высокой. Собственно, торговаться в этом магазине не следовало. Предполагалось, что любая цена для клиента доступна, — важно только, чтобы понравилась вещь, а о деньгах говорили вскользь и неохотно, как о чем-то в высшей степени незначительном и даже унижающем достоинство покупателя и продавца.

Дама все же попросила сбавить цену. Это было неожиданно и немного обидно, но продавец сказал, что хотя вещь — музейная, уникум, — в исключительных случаях, желая доставить удовольствие клиентам, владельцы магазина готовы пойти на жертву. Размер жертвы был тут же назван и на этот раз дама — впервые за все время — улыбнулась, — улыбкой этот весь неприятный и мелочный разговор о деньгах был закончен.