Андрей Седых - Звездочёты с Босфора

Джо спел вполголоса о бродяге, который навсегда остался у скалистого берега Пекоса, и столько было печали в его песне, что я спросил:

— Любишь Тексас, Джо?

— У нас есть поговорка, брат: «Вскрой тексасцу череп, — увидишь внутри карту Тексаса»… А Мэри не хочет, — жалеет этот берег, на котором ничто не растет, и свои лодки. Ну, какая здесь радость? Летом еще можно жить, а придет зима, — уеду к нам, на юг.

— Майк жил здесь с Мэри круглый год.

— Майк здесь родился, и Мэри тоже. Майк был старый, утомленный человек, а мы молоды и должны думать о будущем.

— Что же вы будете делать?

— Я до войны был механиком и хорошо знаю автомобильное дело. Купил бы газолиновую станцию милях в двадцати от города, на дороге из Сан-Антонио в Бандера… Отлично бы жили. Мэри будет ездить в город, в церковь, — замечательные у нас церкви и монастыри. Все у нас есть. А тут что? Сиди и жди, когда придет рыбак и купит дюжину червей!

Нам стало жаль этого молодого парня, умиравшего от тоски и безделья в этом глухом углу, и жаль Мэри, — теперь мы поняли, почему у нее было «Plenty of Nutt'n».

Мэри он встретил случайно, в соседнем городе, куда она ездила за покупками. Он был тогда в армии, его должны были отправить за океан, и эта встреча с красивой, стройной девушкой была последней нитью, связывавшей его с какой-то разрушенной, исчезавшей в войне жизнью. Они виделись еще два или три раза, были в кинематографе, пошли на танцы, и ночью, провожая домой, он неловко ее обнял и поцеловал, и потом спросил, согласна ли Мэри быть его женой? Она ответила поцелуем. На этот раз поцелуй вышел более удачный, и через месяц они повенчались.

Война кончилась. За океан его не отправили. Теперь он был в штатском платье, сидел без дела, и его тянуло домой, на просторы Тексаса.

Садясь после завтрака в лодку, мы уже твердо знали, что Мэри больше не будет жить в этом домике на сваях, а где-то на пыльной шоссейной дороге между Сан Антонио и Бандера. Не будет ни роз, ни фиесты, ни цветущих плантаций. Под окнами вместо морского простора, будут торчать газолиновые столбики. Подъедет автомобилист, погудит, — нужно будет выйти и накачать десять галлонов. Потом он попросит подлить воды в разогревшийся радиатор, вытереть переднее стекло, и Мэри сделает это, — получит деньги и уйдет с солнцепека в комнату, ждать следующего гудка.

В начале лета рыба уходит из канала дальше, в океан. На поплавок к Мэри мы собрались не скоро и попали туда только осенью, когда пошли первые туманы и опять начался хороший улов комбалы.

На поплавке было пусто. Лодки куда-то исчезли. Домик стоял заколоченный и на дверях висела бумажка: «Продается. За справками обращаться к агенту…»

В камышах, на пустыре, мы увидели продырявленное кресло, в котором когда-то сиживал у окна старый Майк. Пружины из него выперли и заржавели… Должно быть, креслом никто не соблазнился.

Рассказ этот приходится начать в духе бульварного романа: мы сидели в баре на 57 улице и пили какую-то подозрительную бурду, при чем мне показалось, что барман сильно приналег на джин, — коктейль его был довольно крепкий. После третьей рюмки Катя слегка опьянела. Потом я думал, что если бы не это случайное обстоятельство, я никогда не узнал бы истории миссис Джэксон, — так Катя официально именовалась в своих бумагах… Повторяю, — началось все это в духе бульварном, и этот полутемный бар для парочек, и барман, не замечавший того, что творилось кругом, — вульгарно было все, кроме самой Кати. Удивительные были у нее глаза — какой-то прозрачной синевы, — такие глаза я видел только у эстонок, а она была русской, совсем русской, вероятно откуда-то из Орла или Полтавы. Было в ней что-то очень чистое и хорошее, — может быть, ее молодость, эти глаза, или чуть вздернутый нос, — была она хороша спокойной, русской красотой.

Все в ней было очень просто и ясно, ничего «фатального», и когда она начала рассказывать свою историю, я удивился, — уж очень вышло необычно: провинциальная русская девушка, десятилетка, прогулки с подругами на берегу Днепра и вдруг, — заколоченные теплушки, немецкие часовые, бесконечное путешествие, голод, жажда.

— Это в прошлом и вы, верно, уже тысячу раз слышали такие рассказы. Лагерь для рабочих с востока, грязные нары в три этажа, холод, сырость, ведра с тепловатой водой, в которой плавают капустные листья, и по вечерам, после изнурительного дня работы, ломоть хлеба и убогий кусок колбасы-эрзаца… Нас было несколько девушек из одного города, мы держались вместе, и теперь я с удивлением вспоминаю, что во всем этом аду мы не растерялись. Крепкая у нас была спайка, самые сильные поддерживали слабых, и в свободный день, после стирки, после приборки барака, мы еще собирались где-нибудь в углу лагеря и читали друг другу по памяти стихи, — представляете себе «Незнакомку» в зловонном беженском бараке? Но это помогало, появилась внутренняя, духовная жизнь, и легче было переносить все наши невзгоды. Очень скоро к этим невзгодам прибавились новые: шли бомбардировки, соседний город горел, завод, на котором мы работали, уже был наполовину разрушен, и мы теперь уже работали не на производстве, а были заняты очисткой улиц от развалин, от груд щебня и кирпичей. Во время налетов немцы не пускали «остов» в бомбоубежище. Приходилось прятаться, где придется, и иногда мне казалось, что все уже кончилось: сейчас, сию минуту, свистящая над головой бомба ударит в меня, и ничего не останется, — и не нужно будет ворочать камни голыми руками, не придется больше спать в бараке на нарах и есть суп с капустными листьями…

Катя помолчала, потом слегка потерла виски своими тоненькими, почти детскими пальцами, и я подумал: неужели вот этими самыми беспомощными руками она ворочала на мостовой камни?

— …Знаете, мне иногда еще теперь по ночам снится резкий, пронзительный свисток, по которому мы вскакивали на работу. Еще ночь, предрассветный ледяной холод, тяжелый сон, сквозь который продолжаешь чувствовать ломоту и усталость во всем теле, и вдруг этот протяжный, с трелью свисток, возвращение к проклятой жизни!

И наступил удивительный день, когда свисток не раздался. Наши немецкие надзиратели накануне благополучно сбежали, бомбежка прекратилась еще дня за два до этого, и мы знали, что с минуты на минуту могут прийти американцы. Они пришли только к вечеру, — колонна запыленных джипов с усталыми мальчиками в касках, надвинутых на воспаленные глаза. Спросили, где немцы, и куда-то уехали, объяснив нам через переводчиков, что мы теперь свободны и скоро вернемся на родину… Так омрачилась моя первая большая радость в жизни, — на родину я возвращаться не собиралась. Рассказ выйдет слишком длинным, если объяснять, почему именно. В общем, вы все это знаете, а самое главное это то, что я была очень молода и очень хотела жить для себя, хотела просто человеческой жизни, а возвращаться домой было страшно: знаете этот старый анекдот, когда надо доказывать, что ты — не верблюд…