Николай Крашенинников - Целомудрие

«Да, она права, что так сурова, я уже — не чистый…» — шептал себе Павлик. И поглядывал он на Лину и думал: «Видит ли она, что я не чистый? Догадывается ли она?»

— Отчего вы все время молчите? Это так неделикатно! — рассерженно сказала наконец кузина.

Смутился Павлик. Разве он все время молчал? Он задумался, он думал о чем-то… вот он и забыл, что с дамой идет.

— О чем же вы думали? — спросила Линочка.

Павлик вспыхнул.

— О городе! — быстро сказал он, и снова ложь показалась ему спасительной.

К его удивлению, кузина Лина не приняла это сообщение просто. Брови ее сдвинулись, на губах появилась презрительная усмешка.

Да, я слышала кое-что о вашей жизни в городе, сказала она и. помолчав, добавила с усмешкой:

— Мне писали.

— О чем писали? — простодушно удивился Павлик.

Когда мы с вами у оврага встретились, я этого не знала, а дома ждало меня разочарование. (Линочка так и проговорила: «Разочарование», и Павлик посмотрел на нее: какая умная была она, как говорить, умела!)

— Какое же это… разочарование?

— Пожалуйста, не притворяйтесь; сами знаете отлично.

Даже побожился Павел. Не знал он и догадаться не мог.

— А мне написала письмо Ася Богданович! — крикнула Линочка в гневе на Павликово притворство.

И смутился Павлик и заробел. Он никак не ожидал ничего подобного, и в смущении «Ася» принял за Тасю. Неужели Тася написала Линочке обо всем? Как он ухаживал за ней и потом не кланялся и не узнавал на улицах? О том, что цвело так жутко и мучительно в душе его?

— Вот видите, вы испуганы, мне и вторая институтка тоже написала! — прошептала Линочка, и ее лицо, искаженное злобой, показалось ему некрасивым. Не сразу он представил себе не идущее к Тасе слово «институтка». Тася не была в институте, она училась в гимназии. Потом фамилия Таси была Тышкевич, а Линочка сказала какую-то другую. Понемногу волнение Павлика стало проходить.

— Про какую Асю вы говорите? — переспросил он уже спокойно.

— Какой же вы притворщик! — снова крикнула Лина, — Ну, конечно, про Асю Богданович, которая вам написала из института письмо.

Теперь Павлик уже смеется. Вот оно что! Он перепутал Асю с Тасей. Тышкевич с Богданович; теперь сразу сделалась ясной причина холодности кузины.

— Мало ли какие мне письма пишут! — с деланным равнодушием сказал он и опять солгал, потому что подобных писем никто более ему не писал.

— С вашей стороны, однако, неприлично получать такие признания! — бросила ему презрительно кузина и, не выслушав его оправданий, отошла к взрослым.

Уже явно было, что она ревновала. Откуда забралось к нему такое слово, Павел не знал; должно быть, из прочтенных книг. Но он сразу понял его значение, и на душе вместе с чувством неприятности, что кузиночка глупая, появилось ощущение довольства.

Его ревнуют!

Ничего не запомнил он в той прогулке на плотину, а кузина Лина так и уехала к себе с обидой в сердце, не примирившись с ним.

«Она глупая!» — думал Павел о ней.

Дядя Евгений появился в деревне только к концу июля, до этого времени он находился на Кавказе, лечился «от печенки».

Странно было слышать Павлику, что на Кавказе же лечилась в то время и Антонина Эрастовна, жена земского начальника. Собственно говоря, ни о чем этом и не догадался бы Павлик, если б случайно не заговорила об этом тетка Анфиса. Она и вообще была безудержна в своих суждениях, высказывая в присутствии Павлика свои откровенные мысли, теперь же, говоря о Евгении Павловиче, она добавила, звеня посудой:

— Уж конечно эта потаскушка за ним увязалась, а еще чужая жена!

— Фиса! — укоризненно шепнула Елизавета Николаевна, указывая глазами на сына.

Но разошедшуюся тетку уже нельзя было остановить. Она только заговорила по-французски, но так как Павлик все отлично понимал, то ему стало сейчас же ясно, что тетка бранила Антонину Эрастовну, даму с золотистыми волосами, которая жила на квартире у дяди.

— Я не знаю, чего это муженек смотрит! — добавила тетка и плюнула перед собою. — А я бы на его месте ее кнутом!

— Павлик, сходи принеси мне зонтик, — поспешно сказала Елизавета Николаевна, и еще говорила что-то сестре.

И когда Павлик подходил с зонтиком, услышал пренебрежительное:

— Ну, что понимает десятилетний мальчишка, что он разберет!

Однако разбирался Павлик, очень разбирался. Всюду, куда он ни заглядывал в деревне, люди жили странно и страшно. И все были неплохие люди, а жили плохо. Ведь дядя Евгений был очень хороший человек, притом красивый и добрый, с большими усами; а та молодая Женщина с золотыми волосами, как прелестна была она, как улыбалась тихо и притаенно, и глаза какие были печальные. Она нравилась Павлику не только потому, что тихо улыбалась и что волосы у нее были золотистые, она вся нравилась ему, какой-то тихостью, кротостью чистой веяло от нее. Порою маму напоминала она Павлику, и вдруг она «потаскушка», она «чужая жена», и ее «кнутом» следовало, по мнению тетки. Если она делала нехорошее, зачем так красива она была? Зачем глаза у нее были такие печальные? Если же она поступила хорошо — зачем тетка сердилась и бранила ее?

В неразрешимых противоречиях никнет сердце Павлика; что то путалось меж людьми скверное, что-то стояло мех ними, в их жизни, что заставляло их поступать нехорошо. И главное, что нехорошее делали добрые, хорошие люди, стало быть, было что-то сильное, что заставляло их поступать нехорошо.

Что дядя Евгений поступал плохо, это было для Павла вне сомнения: ведь он же видел, как дядя держался с горничными, как некрасивую учительницу обнимал; да и Ксения Григорьевна была замужем, она была некрасивая и не очень молодая, однако тоже поступала нехорошо. Ее Павлик очень обвинял (должно быть, потому, что она была некрасивая); а белокурую с тихим взглядом оправдывал. Как бы то ни было, хотелось верить, что она не виновата; виноват во всем веселый дядя Евгений Павлович; его уже ни как нельзя было оправдать, однако тетка Анфиса бранила не его, а Антонину Эрастовну. Он же, по ее мнению, не был ни в чем виноват.

Опять противоречия сдавливают сердце Павлика. Что в этой жизни? Почему виноватый признается невиновным, почему о той, у которой глаза печальные и тихие, говорят «ее надо кнутом»?

И все растут растут тревожные мысли; опять, вместо того чтобы отдыхать в деревне, Павлик думает над чем-то необъяснимым. И ведь это все, в общем, чужое, ему постороннее, не касающееся его; у него есть и свои мысли, свои собственные, не менее тревожные, совсем подле него, под его боком, прислонились к нему и ждут решения. О, сколько мыслей, как болит от них голова!

Вот Пашка, вот увидел он на купанье, вот люди родятся… Все это неразрешимо. странно. неизъяснимо пугающе, и все встает перед ним, все требует решения, а ведь ему только одиннадцатый год!