Джослин Брук - Знак обнаженного меча

— Ну видок-то у тя, будто ты отмахал порядком, — заметил мужчина. Внезапно он протянул левую руку, чтобы поправить свечу, с которой почем зря капало на пол. Перед напряженным, пристальным взглядом Рейнарда со странной галлюцинаторной отчетливостью предстала голая рука; в нем проснулось внезапное возбуждение, едва он узнал впечатанный в белую кожу рисунок, идентичный тому, который, как ему вспомнилось, он видел у Спайка Мандевилла и некоторых других мужчин в «гимнастическом зале»: сине-красная змея, обвившая обнаженный меч.

— Присел бы ты, что ль, — пробурчал мужчина. — Видок-то у тя больно неважнецкий. Я тут какавы собрался сварганить — дак и те плесну, коли хошь.

Уступив необоримой слабости, Рейнард опустился на груду мешков. Мужчина встал и принялся готовить ужин. Должно быть, Рейнард задремал, потому что, когда он снова очнулся, его знакомец протягивал ему кружку с дымящимся какао.

— Держи-ка, кореш, — сказал он с грубоватым добродушием.

Рейнард его поблагодарил: голос ослаб, говорить удавалось только шепотом.

— Да ну, друган, ты ж мне подсобил, а я таких делов не забываю. Видок-то у тя больно чудной — чевой ты такое говорил там про спортзалы да про войска? Тя послушать — дак прям чудные дела — я уж думал, ты с приветом, чесслово.

Выпив какао, Рейнард почувствовал, как к нему разом вернулись силы. Им овладело странное ощущение благополучия: сидя на груде мешков и хлама, в обезлюдевшем остове «гимнастического зала», за компанию с бродягой, он впервые за последнее время испытывал такое довольство и покой.

— А кого-ты искал-то? — с любопытством повторил мужчина: его неухоженное, но не отталкивающее лицо, склонившееся над Рейнардом в тусклом свете, выглядело испытующим, однако же добродушным. Рейнард испытал внезапный порыв довериться бродяге. Вреда в этом не было; да и его знакомец (меченый изображением, которое, как уверился Рейнард, было отличительным знаком учебного батальона), вероятно, мог и сам кое-что знать об условиях записи или даже о местонахождении Роя.

Сбивчиво, с многократными остановками и повторами, он начал излагать свою историю; он понимал, что она, должно быть, звучит как бред сумасшедшего. Однако, усвоив основные детали, бродяга, похоже, счел ее понятной и вразумительной. Обретя уверенность, Рейнард рассказал ему о своей болезни («То-то я подумал, видок у тя неважнецкий»), об исчезновении Роя и о приближающемся дне записи.

— Первого декабря, говоришь? — эхом откликнулся мужчина. — Э, кореш, по мне, дак бросил бы ты это дело. Они и меня заполучить хотели, да я уж шесть годков отвоевался — в Африке, в Италии, в Германии и черт — те где, — так что с меня довольно. Мне и на гражданке-то не худо, хоть бы и шляться, как щас — работенка-то есть, для охочих, а мне впрягаться пока не к спеху… Слышь, кореш, коли те податься-то некуда, можешь хоть тут ночлежить — на двоих-то нам места хватит.

Рейнард представил себе, как будет шагать в потемках к шоссе, возвращаться в Глэмбер и долго ехать домой в Прайорсхолт, — предложение бродяги казалось необычайно заманчивым. На него мертвым грузом навалилась усталость: даже поднять руку и посмотреть на часы казалось непомерным усилием.

— Ну дак чё? — повторил его странный хозяин.

— Ладно, — слабо согласился Рейнард. — Я останусь.

— О'кей — вместе-то оно теплее будет, — радушно пообещал бродяга. Мешки и солому переложили заново; Рейнард снял пальто и галстук, и, загасив свечу, мужчины улеглись бок о бок.

Какое-то время они бессвязно переговаривались, обмениваясь короткими фразами: Рейнард снова сонно поинтересовался насчет записи, в робкой надежде, что его знакомец, быть может, все же сообщит ему нужную информацию. Однако бродяга, похоже, ничего не знал ни о призывном пункте, ни о процедуре записи. Мало-помалу мысли Рейнарда перетекли в сновидения: он снова брел, спотыкаясь, по темнеющим лугам в поисках барака; снова толкал дверь и видел одинокую свечу и неясную фигуру за ней — но на сей раз окликнувшим его мужчиной был не бродяга, а Спайк Мандевилл, боксер… Потом ему снилось, что он вернулся домой и обнаружил мать на кухне; она сидела к нему спиной, и он не сразу смог привлечь ее внимание. Когда же, наконец, ему это удалось и она к нему обернулась, он с ужасом увидел, что лицо ее обезображено какой-то отвратительной болезнью… Он проснулся в испарине, со странным чувством морального падения, осязая лежащее рядом тяжелое тело и теплое дыхание бродяги на своем незащищенном лице.

Проснувшись снова, Рейнард увидел, что в окна барака струится серый и безрадостный дневной свет; повернув голову, он с удивлением обнаружил, что его сосед исчез. Он глянул на часы: четверть девятого — надо было поторапливаться, если он хотел вовремя успеть в банк. Он деревянно встал с импровизированной постели и вышел из барака, отчасти ожидая, что крадущаяся фигура бродяги все еще виднеется в окрестностях лагеря. Тот, однако, пропал, а вернувшись внутрь, Рейнард обнаружил, что он, похоже, уничтожил и все следы своего пребывания.

Утро было зябким и пасмурным, предвещая дождь; когда Рейнард зашагал к шоссе, завеса тумана наползла на высокое плато, скрывая очертания Римского Лагеря и окутывая бараки, так что ночное приключение стало обретать для него нереальный характер сновидения. Вскоре после того, как он наконец вышел к дороге, ему посчастливилось сесть на ранний автобус, идущий в город; его первой заботой по приезде было побриться, и довольно скоро он нашел уже открытую в этот час парикмахерскую. И только после того, как его побрили и он выгреб из карманов всю оставшуюся мелочь, ему пришло в голову проверить нагрудный карман, чтобы убедиться, на месте ли бумажник.

Карман был пуст.

Потеря удивила его не слишком: неспроста бродяга ушел так рано. Рейнард уныло признал, что винить в этой незадаче приходится только себя. Стоя у парикмахерской, на пустой улице, он вдруг ощутил себя совершенно и безутешно несчастным: не столько из-за кражи денег (с которой он мог легко смириться), сколько из-за более значительной и непоправимой потери. С ясностью озарения ему припомнилась странная встреча в бараке: грубоватое добродушие бродяги, предложенные им «какава» и постель, внезапно зародившееся доверие и краткая, мимолетная приязнь между ними, двумя отверженными. Доверие и даже приязнь были искренними — в этом Рейнард и поныне был глубоко убежден; однако им не суждено было пережить ночь: рассвет принес обман, и преждевременный цветок увял в бутоне.

До прихода в банк Рейнарду оставалась еще четверть часа; он воспользовался этим, чтобы позвонить соседу в Прайорсхолт и оставить для матери сообщение о том, что накануне он допоздна задержался в банке и принял предложение переночевать в городе. Мысль о матери, ждавшей его вчера вечером и приготовившей ужин и постель, наполнила его непривычной жалостью к ней, и он решил (как делал уже не раз) впредь уделять больше времени и внимания ее благополучию; однако, не успел он принять это решение, как умом его (безо всякого осознания противоречия) снова завладела проблема грядущей «записи». И опять он обратился мыслями к предыдущему вечеру, припомнив, как специально для своего знакомца изложил вкратце беспорядочные события последних недель; как ни странно, бродяге его история была, казалось, не так уж непонятна; мужчина чуть ли не признал, что ему и самому кое-что известно про загадочный «батальон». Или же он просто потакал своему визитеру, возможно, намереваясь воспользоваться его доверием? Так или иначе, оставался тот факт (более вещественно значимый, чем простые слова), что на руке бродяга носил метку сподвижников Роя — змею и меч.