Андре Моруа - Превращения любви

— У вас есть дети? — спросила я, сама не знаю почему.

— Да, — ответила она, опустив глаза, — трое: два мальчика и девочка.

Мы проговорили весь вечер и расстались с ощущением слегка намечающейся дружбы. В первый раз в жизни я разошлась радикально с мнением Филиппа. Нет, эта женщина не была дурной. Она была влюблена и ревновала. Мне ли было осуждать ее? В последний момент я поддалась порыву, в котором потом раскаивалась. Я сказала ей:

— До свидания. Мне было очень приятно поговорить с вами. Может быть, вы позвоните мне по телефону? Я теперь одна, и мы могли бы пойти куда-нибудь вместе.

Как только я вышла на улицу, я тотчас же поняла, что сделала ошибку и что Филипп будет мной недоволен. Когда он узнает, что я свела знакомство с Мизой, он станет горячо упрекать меня и будет совершенно прав.

По-видимому, и ей наш разговор доставил некоторое удовольствие; может быть то было любопытство по отношению ко мне, может быть, интерес к нашей семейной жизни, но так или иначе она протелефонировала мне через два дня и мы сговорились встретиться, чтобы пойти вместе в Булонский лес. Мне хотелось одного: заставить ее говорить об Одиль, узнать через нее вкусы, привычки, пристрастия Одиль и, усвоив их, сильнее привлечь к себе Филиппа, которого я не решалась расспрашивать о прошлом. Я закидала Мизу вопросами: «Как она одевалась? Какая портниха ей шила? Мне говорили, что она умела удивительно декорировать комнату цветами… Как это умение может быть до такой степени индивидуально? Объясните мне… Но как странно, и вы, и все говорят, что в ней было много обаяния, а некоторые подробности в ваших рассказах рисуют ее иногда сухой, почти неприятной… Так в чем же заключалось ее обаяние?»

Но Миза не в состоянии была ответить мне на этот вопрос, и я поняла, что она сама часто задавала его себе, и, подобно мне, была далека от его разрешения. Из всего, что она рассказывала мне об Одиль, я могла извлечь только две черты: любовь к природе, которая имелась также и у Соланж, и естественную живость, которой не хватало мне. «Я слишком методична, — думала я, — я слишком мало доверяю своим порывам. Вернее всего, что именно ребячество Одиль, ее живость и веселость так нравились Филиппу, а вовсе не моральные качества…»

Потом мы стали говорить о Филиппе. Разговор принял довольно интимный характер. Я сказала ей, как люблю его.

— Да, — заметила она, — но счастливы ли вы?

— Очень счастлива. Почему вы думаете, что нет?

— Я ничего не думаю… Я только спрашиваю. Впрочем, я понимаю, что вы его любите. Он привлекательный человек. Но у него слишком сильное влечение к женщинам типа Одиль. Быть его женой, должно быть, не очень легко.

— Почему вы говорите «к женщинам»? Разве вы знали других женщин, кроме Одиль, в его жизни?

— О нет. Но я чувствую. Вы понимаете, Филипп человек, которого безграничная преданность и страстная любовь, скорее, могут оттолкнуть… Но, в конце концов, я говорю все это наобум, ведь я ничего не знаю; мы слишком мало были знакомы; но так мне кажется. В то время, когда мы встречались, я замечала в нем некоторые черточки, которые немного умаляли его в моих глазах: мелочность, легкомыслие. Но, повторяю еще раз, все, что я говорю, не имеет никакого значения. Я так мало видела его в жизни.

Мне стало не по себе. Казалось, она находила в этом разговоре какое-то злорадное удовольствие. Неужели Филипп был прав в своей оценке Мизы? Я вернулась домой и провела ужасный вечер. На камине я нашла нежное письмо от Филиппа. Я мысленно просила у него прощения за то, что усомнилась в нем. Конечно, он был слаб, но я любила в нем и эту слабость, и я не хотела видеть в двусмысленных фразах Мизы ничего, кроме разочарования и обиды влюбленной женщины. Еще несколько раз она предлагала мне пройтись вместе с ней и раз даже пригласила обедать, но я отказалась.

Приближался конец разлуки с Филиппом. Я ждала его с огромной радостью. Здоровье мое восстановилось, я чувствовала себя даже лучше, чем до беременности. Ожидание ребенка, ощущение жизни, формировавшейся внутри меня, наполняли все мое существо спокойной ясностью. Я приложила большие старания, чтобы приготовить Филиппу сюрприз к его возвращению. Без сомнения, он должен был видеть в Америке очень красивых женщин, прекрасно обставленные квартиры. Несмотря на мое состояние, а может быть именно в виду его, я занялась особенно усердно своим туалетом. Я изменила кое-какие детали в обстановке, так как Миза подала мне некоторые идеи о том, что могло бы нравиться Одиль. В день его возвращения я буквально наводнила дом белыми цветами. На этот раз я одержала победу над тем, что Филипп шутя называл моей «гнусной бережливостью».

Когда Филипп вышел из поезда на вокзале Сен-Лазар, я нашла его помолодевшим и веселым: кожа его потемнела от загара после шести дней морского путешествия. Он был весь полон воспоминаний и рассказов. Первые дни прошли очень приятно. Соланж еще не вернулась из Марокко; я поспешила удостовериться в этом. Филипп разрешил себе недельный отпуск до возвращения к своей работе и всю неделю целиком посвятил мне.

За эти несколько дней произошел один эпизод, который осветил мне глубокие тайники натуры Филиппа.

Как-то раз я ушла около десяти часов утра к портнихе примерять платье. Филипп еще не вставал. После моего ухода, как он рассказал мне потом, раздался телефонный звонок. Он снял трубку, и незнакомый мужской голос спросил:

— Госпожа Марсена?

— Нет, — сказал он, — господин Марсена. Кто у телефона?

Раздался сухой стук, и он понял, что там повесили трубку.

Это удивило его. Он протелефонировал дежурной по станции барышне, чтобы узнать, кто звонил; потребовались длиннейшие переговоры, потом ему ответили: «аппарат биржи»; справка была явно ошибочна и ничего не объяснила. Когда я вернулась, он спросил:

— Кто мог звонить тебе с биржи?

— «С биржи»? — удивилась я.

— Да, с биржи. Спросили тебя, я ответил, что это я, и тогда сейчас же повесили трубку.

— Странная история! Ты уверен?

— Что за вопрос, Изабелла! Он просто недостоин тебя. Разумеется, уверен. И потом, было отлично слышно.

— Мужской голос или женский?

— Конечно, мужской.

— Почему «конечно»?

Никогда в жизни мы не разговаривали в таком тоне. Я чувствовала, что невольно краснею. Хотя он и сказал «мужской голос», но я была убеждена, что телефонировала Миза (она очень часто вызывала меня), и не решалась назвать ее. Я сердилась на Филиппа за то, что он почти готов был заподозрить во лжи женщину, которая обожала его, и вместе с тем я была немного польщена. Значит, он мог ревновать меня? Я почувствовала, как во мне с изумительной быстротой родилась новая женщина, которой я до сих пор не знала, немножко насмешливая, немножко кокетливая, немножко сострадательная Изабелла. Милый Филипп! Если бы он знал, до какой степени я жила только им и для него, он был бы вполне спокоен, даже слишком спокоен. После завтрака он сказал мне с небрежностью, которая напомнила мне некоторые из моих собственных фраз: