Андре Моруа - Превращения любви

— Сегодня вечером я приду посидеть с тобой. Ведь у твоего мужа не хватит силы воли, чтобы остаться дома.

И я упрекала себя, что страдаю не столько от любви, сколько от гордости. Я жалела, что мама не приехала до возвращения Соланж, в то время когда Филипп все свои свободные от работы часы проводил со мной. Мне хотелось показать ей, что и меня можно любить. Часто, стоя возле моей кровати, она смотрела на меня критическим взглядом, который пробуждал во мне всю тоску моих юных лет. Внимательно, почти враждебно она проводила пальцем по моим волосам, разделенным пробором: «А ты седеешь», — говорила она. Это была правда.

Когда Филипп возвращался ночью, после двенадцати, и когда прохожие на улице становились редки, я прислушивалась к их шагам, чтобы узнать среди них шаги Филиппа. Я до сих пор слышу этот обманчивый звук, который нарастает, наполняет душу надеждой и ожиданием остановки, потом начинает ослабевать и удаляться. Человек, который должен действительно остановиться перед дверью, замедляет шаг уже за несколько метров. Я узнавала, наконец, Филиппа по этой замедленной скорости. Легкий треск звонка пробегал по дому, вдалеке хлопала дверь; это был он. Я давала себе слово быть веселой, снисходительной и почти каждый раз встречала его упреками. Мне самой было противно слушать эти суровые упреки, которыми я осыпала его и которые были нестерпимо однообразны и скучны.

— О, — говорил Филипп с усталым видом, — я не могу больше, Изабелла, клянусь тебе… Разве ты не видишь, до какой степени ты непоследовательна?.. Ведь ты сама умоляла меня пойти куда-нибудь; я подчиняюсь тебе, и ты же встречаешь меня упреками. Чего ты хочешь? Чтобы я заперся в этом доме? Тогда скажи… Я это сделаю… Да, обещаю тебе, я это сделаю… Лучше что угодно, только не эти вечные ссоры. Прошу тебя об одном: не будь великодушной в девять часов вечера, чтоб стать сварливой в двенадцать…

— Да, Филипп, ты прав… Я несносна. Даю тебе слово, что это в последний раз.

Но на другой день какой-то демон снова вселялся в меня и заставлял меня произносить все эти ненужные, бесполезные фразы. Впрочем, больше всего мое раздражение относилось к Соланж. Я находила, что в такой важный момент моей жизни у нее должно было хватить такта предоставить мне моего мужа.

Наконец я почувствовала первые боли. Роды были долгие и тяжелые. Волнение Филиппа доставило мне большую радость. Он был бледен, больше испуган, чем я. Я увидела, что ему дорога моя жизнь. Его волнение придало мне мужества. Чтобы успокоить его, я вполне овладела своими нервами и говорила с ним о нашем будущем мальчике, так как была уверена, что это будет мальчик.

— Мы назовем его Алланом, Филипп. У него будут слегка приподнятые брови, как у тебя; он будет прохаживаться взад и вперед по комнате, заложив руки в карманы, когда что-нибудь будет мучить его… Потому что он будет очень мучиться, бедный Аллан… Ведь правда, Филипп? Сын таких родителей… Какая наследственность!

Филипп пытался улыбнуться, но я видела, что он взволнован. Когда боли усиливались, я просила его дать мне руку.

— Помнишь, Филипп, мою руку в твоей на представлении «Зигфрида»? Это было началом всего.

Из комнаты, где я лежала, я услышала немного позже, как доктор Крез говорил Филиппу:

— Ваша жена изумительно вынослива; я редко видел что-нибудь подобное.

— Да, — сказал Филипп, — моя жена чудный человек. Надеюсь, что ничего с ней не случится.

— Чего вы боитесь? — сказал доктор. — Все идет нормально.

К концу меня решили захлороформировать; я не хотела. Когда я открыла глаза и увидела Филиппа, у него было счастливое, нежное выражение лица. Он поцеловал мою руку.

— У нас родился сын, милая, — проговорил он.

Я попросила, чтобы мне показали ребенка, и была разочарована.

У меня остались очень неприятные воспоминания о первых неделях, последовавших за рождением Аллана. Моя мать и мать Филиппа обосновались в маленькой гостиной, рядом с моей комнатой. Дверь была открыта, и я слышала сквозь сон, лежа с закрытыми глазами, их пессимистические прогнозы относительно воспитания нашего ребенка. Хотя они были и очень разные люди и, вероятно, не сошлись бы ни в одном вопросе, это не мешало им нападать на нас дружным дуэтом. Их объединяли общие традиции людей старшего сравнительно с нами поколения.

— Веселенькая картинка, — говорила г-жа Марсена, — Филипп будет заниматься чем угодно, только не воспитанием своего ребенка, и Изабелла не будет заниматься ничем, кроме Филиппа. Вы увидите, что этот ребенок будет делать все, что ему заблагорассудится…

— Ну понятно, — говорила моя мать, — у этих молодых людей нет другого слова, кроме «счастье». Надо, чтобы дети были «счастливы», надо, чтобы муж был «счастлив», надо, чтобы любовница была «счастлива», надо, чтобы прислуга была «счастлива» и, стремясь к этому счастью, они уничтожают все правила, все препоны, они не хотят больше наказывать детей, они прощают ребенка еще прежде, чем он, не говорю уж заслужил, но даже просто попросил прощения. Это невообразимо! И что получается в результате? Я спрашиваю себя. Если бы они хоть были счастливее, чем мы с вами, я бы еще поняла. Но смешно ведь то, что они менее счастливы, чем мы, гораздо менее счастливы. Я вижу мою дочь… Интересно, спит ли она? Ты спишь, Изабелла?

Я не отвечала…

— Странно, что у нее такая сонливость, вот уже третьи сутки, — замечала моя мать.

— Зачем ее хлороформировали? — говорила г-жа Марсена. — Я сказала Филиппу, что ни за что не допустила бы этого на ее месте. Надо рожать детей самостоятельно. У меня трое детей. Правда, к несчастью, я потеряла двоих, но все они родились естественно. Эти искусственные роды вредны и для ребенка, и для матери. Я была страшно возмущена, когда узнала, что Изабелла оказалась такой неженкой. Я думаю, что во всей нашей семье (а Марсена живут в десяти округах) не нашлось бы ни одной женщины, которая согласилась бы на это.

— Вы думаете? — говорила вежливо моя мать, которая сама посоветовала захлороформировать меня, но в качестве жены дипломата считала нужным избегать конфликтов, которые могли бы разрушить общий фронт, образуемый ею и госпожой Марсена против молодого поколения. — Я вам говорила, — продолжала она, понизив голос почти до шепота, — я наблюдаю за своей дочерью. Разве она скажет, что несчастна? Филипп тут совсем не виноват, он очень милый муж и не больше других бегает из дому. Нет, все это из-за вечного самоанализа, из за копания в своей и в чужой душе, из-за ее беспокойств и тревог, из-за того, что она не перестает следить за барометром своей семейной жизни, «их любви», как она выражается… Как мнительные люди, которые считают себя больными, она создает болезнь… Разве мы с вами задумывались когда-нибудь над такими вопросами? Я лично очень мало. Я старалась помогать мужу в его карьере, я вела дом, что было достаточно трудно; оба мы были очень заняты, и все шло отлично. То же и с воспитанием детей. Изабелла говорит, что ей прежде всего хочется, чтобы у Аллана было более приятное детство, чем у нее. Но, уверяю вас, ее детство было совершенно не дурное. Я воспитывала ее немножко строго и не жалею об этом, вы видите результаты.