Андре Моруа - Превращения любви

— Что ты делаешь сегодня днем?

— Решительно ничего. Так, нужно зайти в одно-два места. Потом я буду пить чай у мадам Бермон, в пять часов.

— Тебе будет неприятно, если я пойду с тобой? Я ведь свободен сегодня.

— Напротив, я буду в восторге. Я не привыкла, чтоб ты был так мил и любезен. Значит, мы встретимся в шесть часов.

— Как? Ты ведь сказала в пять?

— Ну, это как всякий чай; на приглашении сказано в пять, а раньше шести никто не придет.

— А можно мне проводить тебя куда там тебе нужно, а потом пойти вместе?

— Конечно… Я думала, что ты хочешь зайти в контору просмотреть почту.

— Это не горит, успею завтра.

— Ты очаровательный муж, когда возвращаешься из путешествия, Филипп.

Он пошел со мной, и мы провели два часа в атмосфере непривычной для нас натянутости. В записной книжке Филиппа есть заметка об этой прогулке; она обнаруживает его чувства, об интенсивности которых я тогда не догадывалась.

«Мне кажется, что за время моего путешествия она приобрела какую-то силу, уверенность в себе, которых раньше у нее не было. Да, именно так — уверенность в себе… Но почему? Это странно. Выходя из автомобиля, чтобы купить книги, она бросила на меня нежный взгляд, который показался мне необычным. У г-жи Бермон она долго разговаривала с доктором Голеном. Я удивился, услышав отрывок их беседы. Голен рассказывал ей об опытах над мышами.

— Вы берете мышь, которая еще не имела детенышей, — говорил он, — и сажаете рядом с ней маленьких мышат, она не интересуется ими; она даст им умереть с голоду, если вы не вмешаетесь. Вы впрыскиваете ей оварин, и она становится через два дня изумительной матерью.

— Как это интересно! — сказала Изабелла, — Мне страшно хотелось бы посмотреть.

— Приходите ко мне в лабораторию, я вам покажу…

Тогда мне показалось, на один миг, что голос Голена был тот самый, который я слышал по телефону».

Никогда я не отдавала себе так ясно отчета в бессмысленности всякой ревности, как читая эту заметку, ибо никогда не было подозрения более нелепого. Доктор Голен был милый, интеллигентный врач, бывший в тот год в большой моде, и мне было приятно разговаривать с ним, но мысль, что можно интересоваться им как мужчиной, никогда не приходила мне в голову. Со времени моего замужества я вообще утратила способность «видеть» других мужчин, кроме Филиппа; все они казались мне какими-то массивными предметами, назначение которых было в том, чтобы служить Филиппу или вредить ему. Мысль о возможности полюбить кого-нибудь из них была мне просто непонятна. Тем не менее я читаю на клочке бумаги, приколотом Филиппом к предыдущей страничке:

«Привыкнув связывать любовь с муками сомнения, я ловлю себя на том, что начинаю как будто снова переживать это сложное чувство. Та самая Изабелла, которую три месяца назад я считал домоседкой, которая вечно была у меня на глазах, стала неуловима, и я не могу удержать ее подле себя даже когда хочу. Неужели действительно с ней я испытывал это чувство непобедимой скуки? Теперь я с виду менее счастлив, но не скучаю ни одной минуты — Изабелла очень удивлена переменой в моем поведении. Она так скромна, что истинный смысл этой перемены остается для нее скрытым. Сегодня утром она мне сказала:

— Если ты ничего не имеешь против, я пойду сегодня в Пастеровский институт посмотреть опыты Голена.

— Конечно имею, — ответил я, — ты не пойдешь.

Она взглянула на меня, удивленная этой резкостью.

— Но почему, Филипп? Ты ведь слышал, что он рассказывал на днях. Мне кажется, это страшно интересно.

— У Голена манера держаться с женщинами, которая мне не нравится.

— У Голена? Какая дикая мысль! Я много встречалась с ним эту зиму и ничего подобного не заметила. Но ведь ты-то почти незнаком с ним, ты всего каких-нибудь десять минут видел его у Бермонов…

— Вот как раз в эти десять минут…

Тогда, в первый раз с тех пор что я ее знаю, Изабелла улыбнулась улыбкой, которая могла бы быть улыбкой Одиль.

— Ты ревнуешь? — сказала она мне. — О! Это слишком забавно, ты смешишь меня, Филипп».

Я припоминаю эту сцену. Мне действительно было смешно и в то же время я была почти счастлива. Я почувствовала вдруг, что овладеваю душой Филиппа, так долго ускользавшей от меня, так безнадежно всегда замкнутой… Искушение было велико, и, если я имею право на некоторое снисхождение за все мои грехи, то именно этот период моей жизни дает мне на него право. Ибо я понимала тогда, что, если бы захотела вести игру, игру кокетства и таинственности, мне удалось бы привязать к себе мужа новыми и прочными узами. В этом нельзя было сомневаться. Я позволила себе два или три безобидных опыта. Да, таков был Филипп. Сомнение мучило его и в то же время привязывало. Но я знала также, что сомнение было для него постоянной мукой, истинным наваждением. Я знала это потому, что читала историю его предыдущей жизни и потому, что видела это каждый день. Встревоженный моими поступками, моими словами, он впадал в грустные размышления, плохо спал, перестал интересоваться делами. Как мог он дойти до такого безумия? Я ждала ребенка через четыре месяца и не думала ни о чем, кроме него и ребенка. Но он этого не понимал.

Я не хотела вести эту игру, хотя знала, что могу выиграть ее. Это единственная заслуга, признания которой я требую, единственная большая жертва, которую я принесла, но я принесла ее, и мне хочется думать, что ради этой жертвы ты мог бы простить мне, Филипп, мою тяжелую и мрачную ревность и мою мещанскую узость и бережливость, которые так часто и справедливо раздражали тебя. Я тоже могла бы связать тебя, лишить тебя твоей силы, твоей умственной свободы, твоего счастья; я тоже могла бы внушить тебе эту мучительную тревогу, которой ты так боялся и которой так жаждал. Я не хотела этого. Я хотела любить тебя без хитростей, без игры, сражаться с поднятым забралом. Я отдалась, беззащитная, в твою власть, в то время как ты сам протягивал мне оружие. Я думаю, что я хорошо сделала. Мне кажется, что любовь должна быть чем-то большим, чем жестокая война между любовниками. Надо иметь возможность и право открыто сказать, что ты любишь, и, несмотря на это, пользоваться ответной любовью.

Милый Филипп, ты хотел избегнуть скуки и будней семейной жизни ценой безумства той женщины, которую ты любил. В этом была твоя слабость. Не так я понимала любовь. Я чувствовала себя способной на полное самоотречение и даже на рабство. Во всем мире для меня не существовало ничего, кроме тебя. Если бы какая-нибудь катастрофа уничтожила вокруг нас всех людей, которых мы знали, но ты бы остался, это не показалось бы мне страшным. Ты был моей вселенной. Показывать тебе это, говорить тебе об этом — может быть, и было неосторожно с моей стороны. Но что за важность! С тобой, моя любовь, я не могла вести тонкую и умную политику. Я неспособна была притворяться и быть осторожной: я любила тебя.