Андре Моруа - Превращения любви

Через несколько дней я вернула покой в душу Филиппа. Все мои действия были у него на виду, рассеялась атмосфера таинственности, питавшая его подозрения. Я не встречалась больше с Голеном, хотя и жалела об этом, потому что мне было приятно его общество. Я почти безвыходно заперлась в четырех стенах.

Последние месяцы моей беременности протекали довольно тяжело. Я сильно изменилась и не хотела никуда ходить с Филиппом, думая, что это будет ему неприятно. Несколько последних недель он с большим самоотвержением делил мое затворничество, каждый день оставался дома и завел обыкновение читать мне вслух. Никогда наша семейная жизнь в такой степени не соответствовала тому, о чем я всегда мечтала. Мы перечли с ним вместо несколько больших романов. В юности я уже читала Бальзака и Толстого, но плохо понимала их. Теперь эти вещи казались мне насыщенными богатым содержанием и полными смысла. Долли из «Анны Карениной» — это была я; сама Анна — немножко Одиль, немножко Соланж. Когда Филипп читал, я угадывала, что он делает те же сближения. Иногда какая-нибудь фраза с такой живостью напоминала меня или нашу семейную жизнь, что Филипп поднимал глаза от книги и взглядывал на меня с улыбкой, от которой не мог удержаться; я тоже улыбалась.

Я была бы счастлива, если бы не улавливала грусти на лице Филиппа. Он ни на что не жаловался, был здоров, но часто вздыхал, садился в кресло около моей кровати, усталым жестом вытягивал свои длинные руки, проводил рукой по глазам.

— Ты устал, милый? — спрашивала я.

— Да, немножко, я думаю, что мне нужна перемена воздуха. Эта контора в течение целого дня…

— Конечно, тем более что потом ты проводишь весь вечер со мной. Но почему ты никуда не ходишь, милый?.. Почему бы тебе не пойти в театр, на концерт?

— Ты знаешь, что я терпеть не могу ходить один.

— А Соланж еще не скоро вернется? Ведь она уехала всего на два месяца. Она не писала тебе?

— Да, она написала, — ответил Филипп. — Она решила пожить там еще. Ей не хочется оставлять мужа в одиночестве.

— Как? Но она ведь оставляет его одного каждый год… Что вдруг за нежности? Странно!

— Откуда я знаю? — сказал Филипп раздраженно. — Так она написала. Это все, что я могу сказать.

Наконец Соланж вернулась, за несколько недель до моих родов. Внезапная перемена, произошедшая в Филиппе, сжала болью мое сердце. Раз вечером я вдруг увидела нового Филиппа: молодого и блестящего. Он принес мне цветов и крупных розовых креветок, которых я любила. Он ходил по комнате, оживленный, веселый, заложив руки в карманы, и рассказывал мне забавные и остроумные истории о своей конторе и об издателях, которых видел в течение дня.

«Что с ним? — спрашивала я себя. — Откуда этот блеск?»

Он пообедал возле моей постели, и я спросила его небрежным тоном не глядя в его сторону:

— Все еще никаких известий от Соланж?

— Как? — сказал Филипп с наигранной непринужденностью. — Разве я не сказал тебе, что она телефонировала сегодня утром? Вчера она вернулась в Париж.

— Я рада за тебя, Филипп. У тебя будет с кем уходить из дому, когда я не смогу сопровождать тебя.

— Но ты с ума сошла, моя милая, я не оставлю тебя ни на минуту.

— А я требую, чтобы ты не сидел со мной взаперти. Впрочем, я не буду одна, скоро приедет моя мать.

— Это верно, — сказал Филипп, видимо страшно довольный. — Она, должно быть, уже не так далеко, наша милая мамаша. Откуда была последняя телеграмма?

— Вчера пришло радио с парохода. Судя по тому, что мне сказали в Обществе пароходства и торговли, завтра она должна быть в Суэце.

— Я очень рад за тебя, — сказал Филипп, — очень мило с ее стороны проделать такое громадное путешествие, чтобы присутствовать при твоих родах.

— Моя семья похожа на твою, Филипп. Рождения и смерти — это семейные праздники. Похороны наших провинциальных родственников остались самыми веселыми из всех воспоминаний моего отца.

— Мой дед Марсена, — сказал Филипп, — когда он был уже стар и врач не позволял ему ходить на все похороны, очень сетовал на это запрещение: «Не хотят, чтобы я шел за гробом бедного Людовика, — говорил он, — но у меня ведь нет других развлечений».

— Мне кажется, тебе сегодня очень весело, Филипп.

— Мне? Нет. Просто хорошая погода. У тебя все благополучно. Скоро уже кончится этот девятимесячный кошмар. Я доволен. Это вполне естественно.

Его оживление оскорбляло меня, потому что я знала причину этого внезапного перерождения. Он поел с великолепным аппетитом, какого я не видела у него со времен Сен-Мориса, так как к моему огорчению и беспокойству он потерял его вот уже несколько месяцев. После обеда он стал нервничать, зевал, ходил из угла в угол по комнате. Я сказала ему:

— Хочешь, почитаем немного Стендаля… то, что мы вчера начали… это так хорошо…

— Ах да, — сказал Филипп, — «Ламиель»… Действительно, это чертовски хорошо… Давай, если хочешь…

И выражение скуки появилось на его лице.

— Слушай, Филипп. Знаешь, что, по-моему, тебе следовало бы сделать? Пойти поздороваться с Соланж. Ты ведь не видел ее целых пять месяцев. Это было бы очень мило с твоей стороны.

— Ты думаешь? Но мне не хочется оставлять тебя одну. И потом, я не уверен, что она дома и свободна. В первый вечер после возвращения у нее, наверно, свои, родственники ее и Жака.

— Протелефонируй ей.

Я надеялась, что его оборона будет решительней, но он немедленно сдался и уступил искушению.

— Ну ладно! Попытаюсь, — сказал он и вышел из комнаты.

Через пять минут он вернулся с веселым лицом и сказал:

— Если ты ничего не имеешь против, я забегу на минутку к Соланж. Через четверть часа я буду дома.

— Сиди сколько тебе захочется. Я страшно рада, по крайней мере ты развлечешься. Только непременно зайди попрощаться со мной, когда вернешься, даже если будет очень поздно.

— Не будет поздно. Сейчас девять часов. Я буду дома без четверти десять.

Он пришел в полночь. Поджидая его, я немножко почитала и немножко поплакала.

Моя мать приехала из Китая за несколько дней до рождения ребенка. Меня удивило, что теперь, после долгой разлуки, я чувствовала себя одновременно и ближе и дальше от нее, чем прежде. Она раскритиковала наш образ жизни, нашу прислугу, нашу обстановку, наших знакомых, и ее упреки пробудили эхо в невидимых и далеких струнах моей души, правда слабое, но все же прозвучавшее в унисон с ними. Однако этот старый семейный грунт был уже покрыт толстым «слоем Филиппа», и то, что удивляло и возмущало ее, мне казалось естественным. Она не замедлила отметить, что Филипп в эти последние недели моей беременности был не так внимателен ко мне, как следовало бы. Я страдала, когда она говорила: